Мэри Брэддон - Аврора Флойд
«Местная полиция неутомимо занимается этим делом, и мы думаем, что можем утверждать, что она напала на след, который, вероятно, поведет к открытию виновного».
Тольбот Бёльстрод, все закрывая лицо свое газетою, несколько времени мрачно хмурился на страницу, на которой был напечатан этот параграф. Страшная тень, в которой он не признавался себе, опять затемнила горизонт, сейчас казавшийся столь светлым.
«Я отдал бы тысячу фунтов, — подумал он, если бы мог найти убийцу этого человека».
Глава XXXII
ПОД НАБЛЮДЕНИЕМ
Скоро после завтрака в это счастливое воскресенье Джон Меллиш увез Аврору в Фелькен. Было необходимо, чтобы Арчибальд Флойд услыхал историю о смерти берейтора от своих детей прежде, чем параграфы в газетах испугают его каким-нибудь отступлением от истины.
Щегольский фаэтон, в котором мистер Бёльстрод обыкновенно возил свою жену, был подан к двери, когда колокола созывали набожных граждан к их утренней обязанности, и в этот ранний час Джон Меллиш махнул своим хлыстом и отправился к Уэстминстерскому Мосту.
Святое спокойствие воскресного дня лежало на каждом предмете, мимо которого они проезжали; даже на листьях и цветах, как казалось Авроре. Птицы пели чудную гармонию; летний легкий ветерок едва шелестел густой травой, на которой стояли ленивые коровы, смотря на проезжавший фаэтон.
Ах! как счастлива была Аврора, сидя возле человека, любовь которого выдержала все испытания! Какое счастье, что мрачная стена, разделявшая их, рассыпалась и что они были теперь действительно соединены! Джон Меллиш был нежен, сострадателен к ней, как мать к своему ребенку. Он не спрашивал объяснения, он не хотел знать прошлого. Он верил, что Аврора поступила сумасбродно, что она ошибалась и что ошибка и сумасбродство ее жизни были похоронены в могиле убитого берейтора.
Привратник Фельденского Парка вскрикнул, когда отпер ворота для дочери своего господина. Это был старик и отворял эти самые ворота более чем двадцать лет, когда черноглазая молодая жена банкира первый раз вошла в дом своего мужа.
Арчибальд Флойд радостно принял своих детей. Мог ли он не быть счастлив в присутствии своей любимицы, как бы часто ни приезжала она, с какою бы эксцентричностью ни ограничивала свои посещения?
Мистрисс Меллиш повела отца в кабинет.
— Я должна поговорить с вами одна, папа, — сказала она, — но Джон знает все, что я вам скажу. Между нами нет уже более тайн и никогда не будет.
Аврора должна была рассказать своему отцу тягостную историю: она должна была признаться ему, что она обманула его, воротившись в Фельден после своей разлуки с Джэмсом Коньерсом.
— Я сказала вам неправду, папа, — прибавила она, — когда сказала, что муж мой умер. Но, Богу известно, я думала, что мне будет прощен грех этой лжи, потому что она избавляет вас от горести и душевного беспокойства; но, верно, добро не может происходить из зла, потому что я была горько наказана за мой грех. Я получила газету через несколько месяцев после моего возвращения, в которой описывалась смерть Джэмса Коньерса. Это известие было несправедливо, потому что он не умер; и когда я вышла за Джона Меллиша, мой первый муж был жив.
Арчибальд Флойд вскрикнул от отчаяния и вскочил с кресла, но Аврора встала перед ним на колени, обвила его руками, успокаивала и утешала его.
— Теперь все кончено, милый папа, — говорила она, — все кончено. Этот человек умер; я расскажу вам как — после. Все кончено. Джон знает все и я должна опять с ним венчаться. Тольбот Бёльстрод говорит, что это необходимо, так как брак наш был незаконный. Милый папа, теперь уже не будет более тайн, не будет несчастья, а только любовь, спокойствие и согласие для всех нас.
Она рассказала старику историю смерти берейтора, весьма мало останавливаясь на подробностях, и не сказала ничего о том, что она делала в ту ночь, кроме того, что она была в лесу во время убийства и слышала выстрел.
Неприятна была эта история, история об убийстве, насилии и вероломстве в границах дома его дочери. Даже среди уверений Авроры, что все горести миновали, Арчибальд Флойд не мог преодолеть этого чувства: он был невольно растревожен.
Он вывел Джона Меллиша на террасу, пока Аврора заснула на диване в гостиной, и говорил с ним о смерти берейтора. Молодой сквайр не мог набросить никакого света на эту катастрофу и Арчибальд Флойд напрасно старался найти выход из мрака этой тайны.
— Можете ли вы подозревать кого-нибудь, имевшего причину освободиться от этого человека? — спросил банкир.
Джон пожал плечами. Ему так часто делали этот вопрос и он всегда был принужден давать тот же ответ.
— Нет, я не знаю никого в Меллише, кто мог бы это сделать.
— Были деньги у этого человека? — спросил Флойд.
— А Бог знает, были или нет, — небрежно отвечал Джон, — но, кажется, невероятно, чтобы у него было много денег. Он был без места прежде чем поступил ко мне, и несколько месяцев провел в прусской больнице. Не думаю, чтобы его стоило обворовать.
Банкир вспомнил две тысячи фунтов, которые он отдал своей дочери. Что Аврора сделала с этими деньгами? Знала ли она о существовании берейтора, когда просила этих денег? Для него ли взяла она их? — она не объяснила этого в своем торопливом рассказе об убийстве; а мог ли отец расспрашивать ее о таком тягостном предмете? Зачем не положиться ему на ее уверения, что все кончилось и что ничего не осталось, кроме спокойствия?
Арчибальд Флойд провел с детьми спокойный день, разговаривали немного, потому что Аврора очень утомилась от дороги и от душевных волнений. Ее жизнь была исполнена волнения и ужаса с того самого дня, как она узнала из письма Джона Пастерна к мистеру Меллишу о существовании ее первого мужа?
Она проспала большую часть дня на диване, а Джон Меллиш сидел возле нее и наблюдал за нею. Она спала, между тем как колокола бекингэмской церкви звали прихожан к вечерне и между тем, как отец ее стоял на коленях в церкви и молился за спокойствие своей возлюбленной дочери. Богу известно, как горячо старик молился об этом? Те, которые смотрели на него, когда он сидел и благоговейно слушал проповедь, не знали, сколько огорчений было примешано к благоденствию его жизни. На него почтительно указывали посторонние, как на человека, подпись которого на клочке бумаги могла превратить этот клочок в неисчислимую сумму денег, и который, однако, был прост как ребенок, прибавляли восхищавшиеся им прихожане, когда банкир выходил из церкви и пожимал руки направо и налево.
Банкир мог превратить клочок бумаги в несметную сумму денег, но эти деньги не могли спасти жизнь черноглазой женщины, которую он любил так горячо, не могли избавить от огорчения обожаемую им дочь. Не было ли, напротив, всемогущее богатство первою причиною несчастья его дочери, потому что оно бросило ее молодую, неопытную, доверчивую, как добычу в корыстолюбивые руки дурного человека, который гнался только за ее деньгами.
Припоминая все это, не мудрено, что Арчибальд с боязнью и кротостью носил тяжесть своего богатства, зная, что он более ничего, как слабый старик, доступный страданиям, горестям и в зависимости от милосердия той Десницы, которая одна может миловать или огорчать.
Аврора проснулась, когда отец ее был еще в церкви. Она проснулась и увидела, что муж сидит возле нее; воскресные газеты лежат, забытые на его коленях, а его честные глаза устремлены на любимое им лицо.
— Мой милый Джон, — сказала Аврора, поднимая голову с подушки и протягивая руку Меллишу, — мой милый Джон, как мы счастливы теперь! Неужели что-нибудь опять нарушит наше счастье, мой милый? Неужели небо будет так жестоко, что опять опечалит нас?
Дочь банкира, при необыкновенной жизненности своей натуры, возмущалась против горя, как чуждой и неестественной доли в ее жизни. Она требовала счастья почти как права, удивлялась своим огорчениям и почти не могла понять, зачем она страдает таким образом. Есть натуры, выносящие страдания с терпеливой кротостью, признавая справедливость, по которой они страдают; но Аврора никогда этого не делала. Ее веселая душа возмущалась против горя, и она почувствовала невыразимое облегчение, освободившись от уз, столь ненавистных для нее.
Джон Меллиш очень серьезно думал об этом. Он не мог забыть ночь убийства — ту ночь, когда он сидел один в комнате жены и размышлял о своих недостатках.
— Как ты думаешь, заслуживаем ли мы быть счастливыми, Лолли? — сказал он вдруг. — Не перетолковывай слов моих в другую сторону, мой ангел; я знаю, что ты добрейшее и прекраснейшее существо — нежна, великодушна и справедлива; но как ты думаешь, довольно ли серьезно смотрим мы на жизнь, милая Лолли? Я иногда боюсь, что мы слишком похожи на беззаботных детей в этой хорошенькой аллегории, которые играли между цветами на гладкой траве в прекрасном саду до тех пор, пока было уже слишком поздно предпринимать длинный путь по темной дороге, которая привела бы их в рай. Что нам делать, душа моя, чтобы заслужить благодеяния, которыми осыпал нас Господь, дав нам молодость, любовь и богатство? Что нам делать, моя милая? Я не намерен превратить Меллишский Парк в богадельню, не желаю также уничтожить мои конюшни, но я желаю сделать что-нибудь, Лолли, чтобы доказать мою признательность Провидению. Не выстроить ли нам несколько школ, или церковь, или богадельню, или что-нибудь в этом роде? Лофтгауз будет уговаривать меня сделать разрисованное окно в меллишской церкви и новую кафедру; но я не вижу, чтобы разрисованные окна и кафедра могли сделать большую пользу вообще. Я хочу сделать что-нибудь, Аврора, чтобы доказать мою признательность Провидению, подарившему мне в жены добрейшую и прелестнейшую женщину.
