Олег Руднев - Долгая дорога в дюнах-II
Вышли на палубу. Скамейка, на которой они до этого сидели, была не занята.
— Вы работаете? — спросила Маруся.
— Да, на заводе, инженером.
— Инженером? — в голосе женщины сквозило явное недоверие. — Вы что же, институт кончали?
— Да, Киевский политехнический.
— Ты смотри! Ваня, ты слышишь? Инженер. А я думала… такой молодой, а ты смотри, уже инженер. Молодец.
Вновь наступила пауза. Потом Иван хрипловатым голосом спросил:
— А папирос у вас не найдется? Интересно бы попробовать.
Николай курил сигареты. «Кажется, у ребят где-то еще есть папиросы», — подумал он и встал.
— Сейчас добудем.
Вернулся он через несколько минут, держа в одной руке «горилку с пэрцэм», в другой пачку «Беломорканала».
— Это вам, Маруся, на память об Украине. — Николай неловко положил ей на колени бутылку водки.
— Господи, горилка! Наша, родненькая, Мыкола, та вы што… — Она схватила бутылку и казалось, сейчас же примется ее целовать. Потом опомнилась и начала отказываться.
— Ну, что вы, Коля, вам же самим надо. Что ж вы это так?
— Ничего, Маруся, берите.
Ну, спасибо. Вот это уж спасибо. Не думала и не гадала, что такой подарок получу. Иван, ты глянь, перчина плавает. Это ж не та сандебура, что мы с тобой варим. Ее мы будем по большим праздникам доставать и пробовать. А вы знаете, пока вы ото ходили, мы с Ваней договорились: грошей немного поднасоберем, та поедем посмотрим, что там у нас дома. Правильно, Коля?
— Конечно, Маруся. Обязательно надо съездить домой. Своими глазами все увидите.
— А то так и помрешь и жизни не увидишь. Детей с собой возьмем, пусть увидят, что мать у них не какая-то там, а вон откуда.
Лицо Ивана стало землисто-серым. Он сидел сжав кулаки и курил папиросу за папиросой. Николай отошел к борту парохода. Простоял он так долго, пока чья-то рука не легла ему на плечо. Николай обернулся. Перед ним стояла Маруся.
— Настала пора прощаться.
— Как, вы разве не до конца с нами едете?
— Нет, мы сейчас сходим. Тут у мужа родственники живут, решили на пару дней остановиться. Спасибо вам за все. Хорошо было познакомиться.
— Я тоже очень рад, — проговорил Николай.
Стоянка была короткой. И когда сошли на берег, Николай быстро пожал Марии и Ивану руки, пожелал им счастливого пути и всего наилучшего. Взбежав на палубу, он увидел, что его новые знакомые не уходят. Николай покричал им, чтобы они не задерживались, но Мария и Иван стояли на месте и только улыбались. Наконец причал стал медленно отодвигаться. И вдруг Мария, словно вспомнив самое важное, подбежала к кромке причала и громко крикнула:
— Если приедем в гости, как вас найти?
— Спросите Николая Солдатенко или… Екатерину Петровну Солдатенко — это моя мать!.. Киев, улица Франка…
Пароход уходил все дальше и дальше, а вслед ему несся неистовый женский крик:
— Братка! Братуха! Кровинушка моя!..
Верность
Повисла ночь над землей. Все закрыла, пощадила. Укутала каждый куст, каждый бугор, каждую былинку в поле. Укутала и убаюкала. Тихо в деревне, тихо за околицей, тихо на всей земле. Спит мир, спит человек. Только ночь высокая, до звездного неба, широкая до бескрайности, крадется из хаты в хату и все что-то говорит, говорит, говорит…
В самой гуще ночи, в лощине, как в глубокой глиняной чаше, приютилась небольшая деревушка — три десятка домов. Деревянные, кирпичные, мазаные, под соломенными, черепичными, железными крышами. А вокруг — сады, сады, сады… То тут, то там вскинулись ввысь, как зачехленные флаги, тополя. Вместо заборов — сплошные заросли черной смородины: ешь — не хочу. Справа, чуть поодаль, чистенькая речка-девочка убегает сама от себя — поди догони. Слева, почти в самой деревушке, — пруд. Взойдет луна — загляни и брейся. Тихо, хорошо.
На краю деревни, ближе к пруду, стоит кирпичный домишко под черепичной крышей. Такой же, как и все в деревне, — не хуже и не лучше. Такой же сад, та же самая смородина, те же тополя. Живет в доме Катерина Алферова. Вдова. Сколько помнит себя Катерина — вдовою кличут. Двое сыновей у нее. Старшему уже за тридцать, Степаном зовут. Отделился от матери, рядом дом поставил, женился. Младший Федор. Он все с матерью, никуда от нее. Статный, красивый — горе девичье, да и только. А от матери никуда. Не приспело, значит, время. Хорошие сыны, не нарадуется Катерина.
Ночь. Тихо. Спят люди. Не спит одна Катерина. Плачет. Которую ночь подряд плачет. Не по-бабьи, громко и навзрыд, а уткнувшись, в подушку. Федор чутьем сыновьим улавливает, что с матерью нехорошо. Просыпается.
— Вы чего? Может, болит что?
— Ничего не болит, родимый. Мыслям своим бабьим поддалася, вот сдуру и заревела. Ты спи, спи себе спокойно.
Мать замолкает, не плачет, но не спит. Федор тоже не спит, думает. Что с ней? Поди дознайся, когда ничего не говорит. То была веселая, говорливая, а нынче слова не добьешься. Надо будет завтра со Степаном поговорить. Может, докторам ее показать.
Утром, по дороге в поле, он заводит разговор с братом. Степан шагает рядом, дымит самокруткой, соображает.
— Да я и сам замечаю: что-то неладно. Потолковать бы надо.
Поздно вечером, наскоро перекусив, собираются у матери в горнице. Катерина вымученно улыбается и молчит. Молчат и Федор с братом, долго молчат.
— А чего это мы последнее время будто хоронимся друг от друга? — не выдерживает Степан. — Может, обидел кто или хворь какая прицепилась? Может, мы с Федюхой что не так делаем или невестка чем не угодила? Как-то неладно получается: в одной семье, а сказать, будто чужим, ничего не хотите.
Мать смотрит на сыновей долгим взглядом, словно винится в чем-то. Закипают у нее в глазах горькие слезинки — вот-вот побегут по щекам.
— Ничего у меня, Степанушка, не болит. Здорова я, без докторов обойдусь, и не обидел никто: ни ты, ни Федюшка, ни невестка. Все вы мне родные и хорошие. А плачу? Да господь его знает, чего. Так, видно, дурь бабья наружу полезла. А вы не волнуйтесь и лишнего ничего не гадайте.
Как ни старались в тот вечер Степан с Федором, ничего от матери не добились. А та делает вид, будто и полегчало ей. При народе и шутит, и смеется, да замечают сыновья: все схорониться норовит.
— Может, это все от смерти дядьки Петра? — как-то вслух подумал Федор.
— Может, и так, — согласился Степан.
Появился дядька Петр в деревне, еще когда Степан был пацаном, а Федя — и подавно малявкой. Откуда пришел дядька Петр — никто и не помнит. Одни говорили, что пришел он с германской войны, другие, что был он красным партизаном, а кто он был в действительности и откуда взялся, так никто и не вызнал. Помнит только Степан, как увидел дядьку в первый раз. Без руки, весь какой-то перекособоченный, с лицом обожженным, как печеное яблоко. Трудно было представить, как в этом теле еще теплится жизнь.
Жил вначале дядька Петр где придется. Когда на сеновале, когда в овине, а когда и просто под звездами переночует. Питался тем, что заработает, или тем, что подадут. Кому по хозяйству поможет, кому сапоги починит. Стали к нему привыкать. Человек он был тихий, добрый, работящий. Особенно с детишками любил возиться, всю душу им отдавал. И скворечник смастерит, и змея склеит, и удочку, и куклу обновит, и перемет — все сделает. А если горе у кого, так дядька Петр первый помощник. Лучшего не сыщешь. Ночей спать не станет, есть-пить не будет, только бы доброе сделать. Больше всего вдовам помогал. Попривыкли к нему, в дома пускать стали, чтоб не валялся, как собака бездомная, где попало. Одежонку дадут, накормят, напоят, а уж за дядькой Петром не останется.
И как-то случилось, что привязался дядька более всего к Катерининым детишкам. Может, потому, что сироты, может, потому, что ласковые. Кто его знает почему, только больше всего дядьку Петра со Степаном да Федей видели. И Катерине по хозяйству то одним, то другим подсобит.
Со временем и совсем к Алферовым прибился, да и остался у них жить. Вначале все в сарае ютился, потом перебрался в хату. Днем все больше по хозяйству, а вечером сидит где-нибудь в уголочке и сапожничает. Смешно так: зажмет сапог меж колен, гвоздиками набьет полон рот, на здоровую руку выплевывает их и култышкой себе помогает. А когда организовали в деревне колхоз, пошел дядька Петр в сторожа. Никто от него грубого слова не слыхал, никто не помнит, чтобы он кому худое сделал. Так и прожил у Алферовых без малого двадцать лет.
Была собою Катерина в молодости как маков цвет. Что в работе проворная, что фигурой ладная, с лица хоть портреты пиши. Мужики на нее засматривались, все сватов засылали. А у Катерины для всех ответ один: «Спасибо за ласку и внимание — замуж не хочу!». Уже в деревне и позабыли, как пропал Катеринин муж. Жила она с ним в мире и согласии. Парочка была на загляденье. Жить бы им и жить, как вдруг Гришка, так звали Катерининого мужа, возьми и исчезни. Всякое судили и рядили, а его нет и нет. Вначале поминали, потом и забыли. А Катерина убивалась. Ух, как убивалась, смотреть было жалко. Криком баба кричала, воем да слезами исходила. Но время — лучший лекарь. Стали в деревне Гришку забывать, и Катерина будто успокоилась, а сватов не принимает. Кое-кто судачил: мол, нашла себе Катерина хозяина дядьку Петра, — больше ей никто не нужен. Да сплетня ее как ни обряжай — так сплетней и останется.
