Наталья Калинина - Любимые и покинутые
— Давай я тебя на машине отвезу, — неожиданно предложил парень. — Или у тебя здесь дела?
— Я их уже сделала. Я больше никогда сюда не приду, потому что он уже мертвый. Как ты думаешь, почему люди любят молиться и поклоняться мертвым?
— Не знаю. — Парень почесал затылок. — Лично я в Бога не верю, хоть и не ругаю его, как другие. Залазь в кабину, а то поздно уже.
Они ехали молча. Маша никогда не путешествовала этой дорогой в темноте. Деревья качали своими протянутыми руками, словно пытаясь остановить их грузовик. Пахло пылью и вечерней рекой — Маша всегда помнила, как пахнет река в любое время суток.
Вот оно что, — сказал парень, когда Маша велела ему остановиться возле ворот своего дома. — А я думал, ты мне наврала. Ты такая молодая — совсем девчонка. Сколько тебе?
— Тридцать два.
— Странно… Это правда, что твой первый муж утонул в реке?
— Нет, — твердо ответила Маша.
— А где же он? Ты бросила его, чтобы выйти замуж за это фуфло Соломина?
— Он не фуфло. И я не бросала Анджея. Он меня бросил.
— А здесь говорят, будто его Соломин утопил, чтоб на тебе жениться.
Маша легко спрыгнула с подножки и бегом кинулась к дому.
— Погоди! — крикнул ей вслед парень.
Она остановилась, прозрачная и тепло-желтая в свете фар его грузовика. Над ее головой вились ночные мотыльки.
Парень открыл дверцу и направился к ней.
— Я сам никогда в это не верил, но…
— Мне страшно, — сказала Маша. — Он правда похож на Каина. Потому я так его боялась.
— Зачем ты вышла за него замуж? — вдруг спросил парень. — Если ты, конечно, не врешь.
— Я так его всегда боялась… — твердила Маша. — С самого первого знакомства боялась.
— А куда делась тетка, что корову пасла? Как-то звали ее по-странному: не то Василиса, не то…
— Юстина, — сказала Маша. — Она переехала в город и заняла мое место в том доме. Она воспитывает мою дочку.
Парень присвистнул.
— А они… не могли договориться с тем фуфлом, чтобы твоего первого мужа тово…
— Юстина его до сих пор любит. Она тоже ему женой была.
И Маша посмотрела на парня открытым немигающим взглядом, от которого у него по спине забегали мурашки. Он бросился к машине, благодаря Бога за то, что не заглушил мотор.
Наконец Николаю Петровичу представилась возможность уйти в отпуск — в августе в Москве обычно наступает затишье, к тому же все правительственные дачи снабжены вертушкой. Ну, а дела местного значения вполне можно возложить на второго — толковый оказался мужик, даром что из колхозников и никак не может отучиться говорить «шишнадцать» и «сицилизм».
Он решил поехать на Кавказ, но не в тот дом отдыха, куда отправил Машку с Устиньей, а подальше, в глубь Абхазского побережья. Разумеется, он навестит их — машина всегда будет под рукой, — ну а отдыхать нужно не в привычном кругу семьи, а в совершенно иной обстановке. Сан Саныч, помнится, называл такой отдых «сексотерапией».
Не было у Николая Петровича определенных планов относительно женщин и этой самой терапии, однако наперед загадывать он ничего не хотел, собирался поначалу выспаться всласть на свежем воздухе и по-настоящему порыбачить. Ну, а потом оно видно станет.
Три первых дня он на самом деле много спал, изредка купался в море, читал газеты и смеялся пошленьким анекдотам своего соседа по столику. Потом полил дождь, море заштормило, и о рыбалке не могло быть и речи. В бильярд Николай Петрович играл плохо, женщины же, которых он видел в столовой и в кинозале, были все как на подбор крокодильшиного типа, да и в основном такого же возраста. Обслуживающий персонал держался корректно, но довольно отчужденно. Даже коньяку было не с кем тяпнуть — у соседа по столу, как выяснилось, только что зарубцевалась язва, его знакомый секретарь Свердловского обкома отдыхал вместе с супругой, ну а с остальным немногочисленным контингентом правительственных дач он не был знаком. Да и это была в основном мелюзга — бархатный сезон еще не начался.
В один из таких дождливых дней Николай Петрович сел после завтрака в машину и велел шоферу ехать в «Солнечную долину».
Они только что пообедали и не спеша шли из столовой под теплым ливнем. Над Устиньей распростер свои мокрые крылья необъятных размеров черный зонт, Маша с Толей укрылись одним клеенчатым плащом. Волны ухали о волнорезы, вздымая высокие фонтаны мутно-зеленых брызг и, громко шипя, уползали в пучину зализывать раны Ураган бушевал всю ночь, утром наступила тишина, но гнев разбушевавшегося моря остудить было не так просто.
Маша шепнула Толе.
— Устинья уйдет вздремнуть, а мы Знаешь, я скажу громко, что иду заниматься музыкой, ты спросишь, можно ли со мной. Мы влезем через окно к тебе и полежим, как вчера. Ладно?
— Ладно, — сказал Толя и больно стиснул Машин локоть.
— Мы ведь только ласкаем друг друга и целуем, и никакого греха не делаем. Правда?
— Правда, — не совсем уверенно согласился Толя.
Устинья не ушла к себе — на душе что-то уж очень тревожно было. Она села в кресло возле стола, взяла в руки какую-то книгу и задумалась.
Ее очень беспокоила Маша. Она уже проклинала себя за то, что, поддавшись жалости, привезла сюда Толю, тем самым бросив этих двух детей, пребывающих в болезненно незащищенном состоянии перехода от детства к ранней взрослости, то есть юности, в объятья друг друга Теперь уже поздно что-либо изменить. Маша буквально на глазах превратилась во взрослую девушку с душой страстно влюбленной женщины. Толя стал мужчиной (он был им с самого начала, только не сознавал этого), и это состояние устраивало его самого гораздо больше, чем уход в религию.
Они были прекрасной парой, и в то же время эти двое, случись им жить под одной крышей, любя, жестоко терзали бы друг друга. Устинья отчетливо — слишком отчетливо — понимала это. Как и то, что любовь этих двух детей отнюдь не слепая Сухой хворост часто вспыхивает от случайной искры, однако эта искра была не случайной.
— Устинья, я пойду заниматься, — сказала Маша. Она стояла посреди веранды, прижимая к груди растрепанные тетрадки нот.
— С Богом, — машинально сказала Устинья. — Надень свитер.
— Нет, там очень жарко. И душно. Ну, я пошла.
И она стала медленно снимать с крючка возле двери клеенчатый плащ.
Устинья обратила внимание, как, уже сняв с крючка плащ, Маша обернулась и посмотрела на Толю, который стоял возле окна с опущенной головой. Хотела ему что-то сказать, но передумала, нарочито громко зашуршала плащом.
Она уже сделала первый шаг по лестнице — медленный и какой-то неохотный, — когда Толя сказал очень тихо, не поднимая головы:
— Можно я с тобой?
— Конечно. Только давай скорее, а то через два часа начнут собираться бильярдисты. Они так стучат…
Толя, все так же не поднимая головы, пересек веранду, стараясь держаться на приличном расстоянии от Устиньи.
Устинья глядела им вслед. Они медленно шли, обняв друг друга под широким, похожим на крыло гигантской летучей мыши, плащом. Она им завидовала. Она их жалела. Она понимала, что впереди их ждут не только розы.
Устинья не слыхала, как Николай Петрович поднялся по лестнице — она задумалась, подперев рукой правую щеку и глядя сквозь ветки сосен на мутно бирюзовое беспокойное море.
— Здравствуй, Устинья, — громко сказал Николай Петрович, снимая намокшую шляпу.
Она вздрогнула. Почему-то похолодело внутри, словно Николай Петрович застал ее за каким-то запрещенным занятием, и теперь ей предстоит оправдываться перед ним.
— Откуда ты? — произнесла она первые пришедшие на ум слова.
— Ясное дело не с неба. А где Машка? И вообще как у вас дела идут?
Николай Петрович сел в плетеное кресло напротив Устиньи, и она тут же отметила, что вид у него неважный, хоть он уже слегка загорел. Собственно говоря, перед ней был прежний Николай Петрович Соломин, такой, каким она его оставила два месяца назад. Просто она успела от него отвыкнуть.
— Она… занимается в кинозале. Там рояль. У нас все в порядке. А ты к нам надолго?
— Не бойся — не стесню. Я здесь поблизости устроился. Хотел забрать вас с Машкой на денек-другой к себе — апартаменты у меня роскошные, между прочим. Даже рояль есть. Да и кормят, надеюсь, по более высокому рангу, чем здесь у вас. Съездим в Сухуми, в обезьяний питомник, можно будет и на озеро Рица проскочить. А то вы все тут в четырех стенах сидите. Скучно небось?
— Да нет. — Устинья усиленно соображала, что делать. Вот и настал тот самый час икс, которого она так опасалась — Машка слегка приболела — она машину плохо переносит, особенно этот горный серпантин.
— Что-то не замечал я раньше, чтобы Машку укачивало в машине, — сказал Николай Петрович. — Наоборот, всегда любила, когда я ее в своем автомобиле катал.
