Наталья Калинина - Любимые и покинутые
Анджей любил эту дорогу — двенадцать километров кромкой леса, сквозь который нет-нет маняще блеснет могучая спина реки. Другой раз обгонит двуколка директора лесхоза, объезжающего свои угодья, или же сам обгонишь высокую арбу с сеном, арбузами или тыквами, которую лениво волочат по пыли одуревшие от жары и оводов быки. Он рассказывал, что когда ему надоедало думать о своем романе, перипетии сюжета которого то и дело заводили его в тупик, он читал вслух «Лорелею» Гейне или «Свитезянку» Мицкевича, таким образом практикуясь в немецком и польском. Он жаловался Маше, что стал потихоньку забывать родной язык. Маша тоже знала «Лорелею» по-немецки, но для нее это была прежде всего песня Листа, слова же имели вторичный смысл. Сейчас она запела. И ощутила в груди теплое чувство давно забытой гармонии с мирозданием.
Смеркалось. Легкий вечерний ветер озорно и весело шелестел листьями осин и тополей. Маша вспомнила, как однажды, вернувшись в сумерках с реки, где они с маленькой Машкой пытались наловить кошкам рыбы, а потом выпустили ее в реку, она ощутила острое желание увидеть Анджея. Ей не хотелось подниматься по ступенькам крыльца, потом открывать одну, другую дверь, идти по коридору, снова открывать дверь. Поэтому она подскочила к окну, легонько стукнула указательным пальцем правой руки по розовому от заката стеклу, и оно весело задребезжало. В нем не сразу показалось лицо Анджея. Оно было растерянным, а улыбка вымученной. Где-то в доме громко, как выстрел, хлопнула дверь. Анджей открыл раму и протянул навстречу Маше обе руки.
— Богданка, — сказал он, — прости меня. Только не спрашивай за что, ладно?
Тогда ей не стоило никакого труда простить Анджея — она бы и не сумела рассердиться на него, а уж тем более затаить обиду. Почему он тогда так сказал?.. — думала сейчас Маша.
Сумерки, сумерки… Они так похожи на рассвет, только тогда происходит все наоборот. Сумерки сгущают воздух, готовя его к таинству ночи.
Все реки возвращаются…
Она бы не хотела вернуться к истокам их с Анджеем отношений, но она бы хотела вернуться к тому вечеру, когда Анджей, спускаясь с веслами на плечах по вздрагивающей от каждого шага деревянной лестнице, вдруг остановился и его кудрявая голова оказалась на уровне ее голых коленок. Кажется, она забыла что-то важное. Стоит ей вспомнить каждое его слово…
— Замерзла? — почему-то спросил он — стоял душный и жаркий июльский вечер.
— Кажется, да. Но только не от того, что мне холодно, а…
— Глупости, — не дал договорить Анджей. — Забыла, что ли, что жизнь та же шахматная доска с клетками? Выше нос, моя королева с ногами парижской манекенщицы. Слышишь? Будет гроза. — Он кивнул головой в сторону наползавшей из-за леса рыхлой темно-синей тучи. — Ты любишь театр стихий? Помни, что сказал дружище Фридрих. «Наш мир — настоящий театр». Вот что он сказал. И оказался прав. Знаешь, меня всегда влекло со страшной силой к примадоннам, хоть я и не пропускал статисток. — Он тряхнул кудрями. — Прости, что наболтал лишнего — мы много выпили за обедом. Миколай! — крикнул он, глядя вниз на укладывающего в лодку рыболовные снасти Николая Петровича. — Посмотри наверх и запомни ее на всю жизнь. Эта женщина способна осчастливить нашего брата, но лишь при том условии, что на плечах у него голова, а не кочан отравленной дустом капусты.
Анджей сказал что-то еще, обращаясь не то к небу, не то к самому себе, но тут над их головами недовольно проурчал гром.
— …Илюшка развоевался, — услышала Маша конец его фразы. — Так, кажется, называется ваш русский святой? Миколай, в том храме, что напротив твоего райкома, есть образ Ильи-пророка?
Николай Петрович хмыкнул что-то неопределенное, засовывая под корму тяжелую перетягу.
— Когда вернусь, поставлю ему свечу. Самую дорогую. В первый свой визит в твой райком. Миколай, а почему ты возле своего Ильича лампадку не повесишь? Все-таки ваш Иисус Христос. И по крови, и по духу. А знаешь, я все-таки побывал в мавзолее. Там, кажется, я лучше понял загадочную русскую душу. Символы для вас важней живых людей. — Анджей уже был внизу, возле лодки, и Маша, подойдя к самому краю обрыва, в последний раз увидела его темно-русую голову на фоне неподвижной темной воды.
…Маша уже видела купола собора с византийскими крестами, которые на закате превращались в насест для язычески древних птиц грачей. Однажды она была в этом соборе с маленькой Машей, которую тайно от всех, от Анджея даже, окрестила, хоть себя верующей не считала. Помнится, ее потрясла икона с изображением распятого Христа — этот смуглый, обросший человек смотрел так, словно от нее зависела вся его будущая жизнь. Неужели он смотрел так же на палачей, когда они прибивали к деревяшкам креста его живую плоть? В ту ночь у Маши ныли ладони и ступни ног. «Гвозди были ржавые, — мучилась она во сне, — и у меня может начаться заражение крови…»
Она не раздумывая села в кабину притормозившего грузовика. Шофер, насквозь пропыленный загорелый парень с лихо зачесанным на бок смоляным чубом, сказал:
— Давно мечтал о такой попутчице. Похоже, тебе все четыре стороны света дом родной. Куда прикажешь?
— В церковь, — сказала Маша. — Мне нужно еще раз посмотреть ему в глаза.
Парень присвистнул.
— А мне в глаза ты не хочешь посмотреть?
— Потом, — серьезно ответила Маша. — Сперва я должна посмотреть в его глаза.
Они вошли в церковь рука об руку. Служба только закончилась, и горбатая, одетая во все черное, служка гасила свечи, зажимая их фитили между большим и указательным пальцами, на которые время от времени громко поплевывала. Возле Христа еще трепетали огоньки нескольких огарков. Маша вынула из кривого медного подсвечника один из них и поднесла к самым глазам человека на иконе.
— Господи, да ведь он умирает! — вырвалось у нее. — Снимите же его скорей с креста. Помогите, помогите ему!
— Ты что? — удивился парень. — Это же картина или, как у них называется — икона. — Он схватил Машу за руку и попытался привлечь к себе, но она вырвалась, отбежала в сторону. — Ты пьяная, что ли? Пошли отсюда, а то баба Дуся заругает. Она не любит, если в церковь пьяные заходят.
Парень потащил Машу к выходу.
— Он умирает у них на глазах, а они… они молятся умирающему, смерти. Как они не могут понять, что это… жестоко.
— Ты ненормальная или какая-нибудь комсомольская активистка, — сказал парень. — В церкви все как надо, как Бог велел. А у вас там в райкоме сплошной бордель. Я про вас все знаю — сам когда-то первого секретаря возил.
— Соломина? — машинально спросила Маша.
— Его тоже. У него тут возле почты зазноба жила. Он другой раз у нее заночует, а после выйдет проулком к моему дому, сядет в машину — и покатил в райком людей жизни учить. Да только тут все про его шашни знали.
— Я не знала.
— Ты же не местная — откуда тебе знать? Он сейчас первая шишка в области.
— Я была женой этой шишки, — сказала Маша.
— Да будет тебе выпендриваться. — Парень сплюнул прямо себе под ноги. — Нормальная девчонка, а такое несешь. Слушай, ты, наверное, одна из этих киношников, да? — вдруг осенило его. — Они тут второй месяц кино фотографируют. Как же я раньше не догадался, а? Ты ведь городская и очень красивая. По-моему, твою фотку у нас на почте продают.
— Я не актриса. Я на самом деле ненормальная. А разве это плохо? — Она расхохоталась, откинув голову и заведя за спину руки. — А Соломин — мой муж. Еще до сих пор. По паспорту. Но я от него сбежала. И больше никогда не вернусь.
— Ну ладно, ладно, — сказал парень, нервно хихикнув. В Маше на самом деле было что-то такое, что его пугало и одновременно притягивало. — Может, поедем ко мне? — неуверенно предложил он.
— Зачем?
— Ну, посидим, тово, поужинаем, вина выпьем. Да ты не бойся — у меня дома мать и сестра.
— А чего мне бояться? Что ты захочешь переспать со мной? Этого я должна бояться или чего-то еще?
— Ну… в принципе… я и не собирался… — Парня смущала и коробила слишком явная Машина откровенность. «Небось, шлюха, каких мало», — решил он и спросил: — Ты далеко живешь?
— В Плавнях.
— В Плавнях? Не может быть. Я там чуть ли не каждый день бываю, а тебя никогда не видел. Ты к кому-то отдыхать приехала? К кому?
— Я там много лет живу. Даже когда уезжала, все равно там жила.
— А где ты будешь сегодня ночевать? — не унимался парень. Что-то такое было в Маше (он еще не понимал сам — что), отчего ему хотелось бежать, куда глаза глядят или же, наоборот, не отпускать ее от себя ни на шаг.
— Домой пойду. Я люблю ходить. Ночью особенно.
— Давай я тебя на машине отвезу, — неожиданно предложил парень. — Или у тебя здесь дела?
— Я их уже сделала. Я больше никогда сюда не приду, потому что он уже мертвый. Как ты думаешь, почему люди любят молиться и поклоняться мертвым?
