Дэвид Лоуренс - Белый павлин. Терзание плоти
Мне хотелось, чтобы меня узнал хоть кто-нибудь. Я сказал себе: вон с опушки леса на тебя смотрят дриады. Но когда я шагнул, они вздрогнули, быстро взглянули и исчезли, точно бледные цветы, опадавшие в лесной тени. Я был здесь чужой. Любимые птицы кричали что-то надо мной. Зяблики проносились мимо яркими вспышками, а малиновка сидела и сердито спрашивала «Хелло! Ты кто?» Папоротник-орляк лежал сухой и увядший под деревьями, разодранный беспокойными дикими ветрами за долгую зиму. Деревья ловили ветер своими высокими ветвями, и молодой утренний ветерок стонал у них в плену. Когда я ступал по сброшенным листьям дуба и папоротнику, они произносили свои последние горькие вздохи, уходя в забвение. Лес был пронизан дикими всхлипывающими звуками, и воздух колебался со свистом, как бы делая последний вздох. Из леса выглядывали радостные бутоны и цветы анемонов, оттуда вылетали торопливые птицы. Я был один, я чувствовал их всех, чувствовал душевную боль орляка, упавшего вниз, словно он оборонялся. Беззаботный и стремительный полет птиц, рыдание молодого ветерка, захваченного ветвями в плен, дрожание бутонов. Я один мог слышать весь этот хор.
Ручьи рассказывали мне о том же самом, что и много лет назад. Их рассказ был звонким, приятным и навевал веселое настроение. Маленькая рыбка сверкнула в одном из прудов. В Стрели-Милл я увидел девушку — служанку в белом чепчике и белом фартуке. Она выбежала из дома с пурпурными молитвенниками в руках, которые она вручила старшей из двух хорошо одетых, аккуратненьких девочек, они сидели в коляске с печальным видом рядом с матерью, одетой в черный шелк, готовые ехать в церковь. Возле Вудсайда вдоль тропы тянулась колючая проволока, и развешаны были таблички «Частное владение».
Я закончил обход долины Неттермера. Эта долина манила и тревожила меня много лет назад, и я любил ее именно такой, какой она оставалась в моей памяти.
Я шел по дороге в Обервич. Церковные колокола неистово звонили. Это странным образом сочеталось с беззаботной неистовостью ручьев и птиц, с бесшабашностью цветов мать-и-мачехи и чистотела. Люди весело спешили на службу. Мимо бесцельно группами слонялись шахтеры и прочий рабочий люд. Они просто гуляли, никуда, собственно, не спеша. Хотя чуть подальше была пивная.
Я пришел в Холлиз. Он стал гораздо более элегантным и нарядным, чем раньше. Однако двор и конюшня снова обрели несколько заброшенный вид. Я поинтересовался у служанки о Джордже.
— О, хозяин еще не встал, — сказала она, улыбаясь.
Я выждал немного.
— Но он звонил, чтобы ему принесли бутылку пива примерно десять минут назад, поэтому я думаю… — заметила она иронически. — Он не задержится, — добавила она, однако по ее тону чувствовалось, что она не уверена в собственных словах.
Тогда я спросил про Мег.
— О, миссис ушла в церковь… И дети… Но мисс Сакстон здесь. Она могла бы…
— Эмили! — воскликнул я.
Девушка улыбнулась.
— Она в гостиной. Она занята. Хотя может быть, если я скажу ей…
— Да, скажите, — сказал я, уверенный, что Эмили примет меня.
Я нашел мою давнюю возлюбленную сидевшей в низком кресле у камина. Возле нее стоял мужчина на коврике перед камином и крутил усы. Эмили и я были рады встрече.
— Даже не могу поверить, что это действительно ты, — сказала она, смеясь и глядя на меня своим прежним нежным взглядом.
Она сильно изменилась. По-прежнему была очень красива, но теперь к этому добавились самоуверенность и какое-то странное безразличие.
— Позволь мне представить тебе: мистер Реншоу, Сирил. Том, ты знаешь, кто это? Я часто рассказывала тебе о Сириле. Я выхожу замуж за Тома через три недели, — сказала она, смеясь.
— Вот это да! — воскликнул я непроизвольно.
— Если он возьмет меня, — добавила она игриво.
Том, хорошо сложенный, красивый мужчина, слегка загорелый, добродушно улыбался. Чувствовалась военная выправка. Возможно, это ощущение создавала излишняя самоуверенность, с которой он наклонил голову и крутил усы. Но было что-то и очаровательное, молодое в том, как он засмеялся на последнее заявление Эмили.
— Почему ты ничего не сказала мне? — спросил я.
— А почему ты не спросил у меня? — ответила она, поднимая брови.
— Мистер Реншоу, — сказал я, — вы обошли меня.
— Я очень извиняюсь, — сказал он, еще раз покрутив усы и рассмеявшись своей шутке.
— Ты действительно сердишься? — спросила меня Эмили, улыбаясь.
— Да! — ответил я вполне искренне.
Она снова засмеялась, очень довольная.
— Ты, конечно, шутишь — сказала она. — Как можно думать, что ты рассердишься теперь, когда прошло… Сколько лет прошло?
— Я не считал, — сказал я.
— Вам меня не жаль? — спросил я у Тома Реншоу.
Он посмотрел на меня синими молодыми глазами, такими яркими, такими наивно-вопросительными, такими мудрыми и задумчивыми. Он просто не знал, что сказать, как это воспринимать.
— Очень! — ответил он, снова расхохотавшись и быстро стал крутить свои усы, смотря вниз на ноги.
Ему двадцать девять лет. Он служил солдатом в Китае в течение пяти лет, а сейчас занимался сельским хозяйством на ферме своего отца в Паплвике, где Эмили работала учительницей. Он уже восемнадцать месяцев дома. Его отец — семидесятилетний старик, который искалечил правую руку в машине. Все это они успели рассказать мне. Мне понравился Том своим обаянием юности и в то же время удивительной мудростью.
Настоящий мужчина, если, конечно, он не будет удручать себя бесплодными мечтами и дотошным анализированием событий. В то же время он всегда может отличить красоту от уродства, добро от зла. Он не станет думать, будто какая-то вещь отнюдь не такая, как представляется на первый взгляд. Он достаточно конкретен. Он смотрел на Эмили умно и благодарно.
— Я на тысячу лет старше его, — сказала она мне смеясь, — так же, как ты на столетие старше меня.
— И ты любишь его за его молодость? — спросил я.
— Да, — ответила она, — за это и за то, что он очень дальновидный и проницательный, еще за то, что он такой нежный.
— А я не был нежен, да? — спросил я.
— Нет! Ты был беззаботен, как ветер, — сказала она.
И я увидел трепет прежнего страха.
— А где Джордж? — спросил я.
— В постели, — ответила она коротко. — Он приходит в себя после одной из своих оргий. На месте Мег я бы не стала с ним жить.
— Так уж он плох? — спросил я.
— Плох?! — откликнулась она. — Да он отвратителен. Я уверена, что он опасен. Я бы поместила его в дом для алкоголиков.
— Ты должна настоять на том, чтобы он встал, — сказал Том, снова появляясь в комнате. — У него ужасные, просто отвратительные сапоги! Он убьет сам себя, можешь быть уверена. Мне жаль этого парня.
— Вот это странно, — сказала Эмили. — Посмотрел бы ты, какой спектакль он устраивает для своих детей, как он отвратительно обращается с женой.
— Но он ничего не может поделать с собой, бедняга. Хотя, я считаю, мужчина должен быть потверже.
Мы услышали шум из комнаты наверху.
— Он встает, — сказала Эмили. — Полагаю, мне лучше посмотреть, чтобы он позавтракал. — Она чего-то ждала. Наконец открылась дверь. Джордж стоял, опираясь рукой на ручку двери, наклонившись и глядя на нас.
— Мне показалось, что я слышал голоса, — сказал он.
Он улыбался. Его жилет был расстегнут. На нем не было ни пиджака, ни домашних туфель. Волосы и усы в беспорядке, лицо бледное и заспанное. Глаза маленькие. Он отвернулся от нас, как от яркого света. Его рука, которую я пожал, была вялой и холодной.
— Так ты приехал сюда, Сирил? — спросил он улыбаясь.
— Ты будешь завтракать? — спросила Эмили холодно.
— Если что-нибудь найду, — ответил он.
— Я тебя давно жду, — ответила она.
Он повернулся и пошел в столовую. Эмили позвонила служанке, я пошел за Джорджем и увидел, что мой хозяин ходит по столовой, заглядывая под стулья и в углы.
— Интересно, куда подевались мои домашние туфли, — бормотал он, продолжая поиск.
Я заметил, что он не звонит в колокольчик, чтобы поручить слугам найти пропажу. Наконец он подошел к камину, стал греть руки. Когда он начал ворошить плохо горевшие угли, вошла служанка с подносом.
Он осторожно положил кочергу на место. Пока девушка расставляла еду на столе, он смотрел в огонь, не обращая на нее никакого внимания.
— Это гренки, — сказала она, — будете есть?
Он поднял голову и посмотрел на тарелку.
— Ага, — сказал он. — Ты принесла винный уксус?
Ни слова не говоря, она взяла графинчик и поставила его на стол. Закрывая за собой дверь, она обернулась и сказала:
— Лучше ешьте сейчас, пока горячее.
Он не обратил внимания на ее слова, сидел глядя в окно.
— Ну, и как твои дела? — спросил он меня.
