Мила Бояджиева - Сладкий роман
- Где обручальное кольцо?
- Все в порядке. У меня все о'кей. Прощай. - Я захлопнула дверцу, погрузившись в прокуренную, душную темноту. - Летс гоу, плиз. Отель Турист.
Ни слез, ни воя. Прямо на дороге в свете фар, в размытых арках от суетящихся "дворников" застыла одинокая фигура с бессильно упавшими руками. Водитель выругался, отжимая клаксон. Круто развернувшись, машина обдала грязью и ревом смурного мужика, оставшегося стоять в дожде и зыбком свете качающейся над подъездом лампы.
На следующий день, пропустив экскурсию по Москве, я отправилась на Немецкое кладбище. Есть особая, мучительная прелесть в тайной надежде, скрытой под пуленепробиваемым скепсисом. Не признаваясь самой себе, я ждала, что у ствола старого клена, осеняющего памятную могилу, увижу знакомый силуэт с голубоватым дымком короткой, нервной сигареты.
Ярка и свежа печаль осеннего увядания. Согнутые, тяжелые от воды головки крупных желтых цветов, глянцевый окрас малиново-бурых листьев, мокрые, словно заплаканные - в крупных тяжелых каплях плиты надгробий. Пустынно и тихо. Где-то скребет по гравию метла, собирая палую листву. С веток, возмущенно каркая, срываются вороны, обдав меня холодной капелью. Сегодня, очевидно, не день для визитов в эти места. И свиданий, разумеется, тоже. Никто не шагнул мне навстречу от почерневшего ствола, никто не встретился на узких тропинках в сонном городе мертвых.
Я брела наугад, рассматривая весело взирающие с портретов лица и подсчитывая прожитые годы. Особой грустью щемили сердце супружеские пары, соединенные близкими датами смерти. Хотелось думать, то оставшийся на земле одиночка просто поспешил к своей половине и теперь они опять счастливы вон какие светлые, чему-то загадочно улыбающиеся лица... Никто из упокоившихся здесь не ведал, улыбаясь некогда в объектив, поправляя прическу и стараясь выглядеть радостным, что останется таким навсегда. Для посторонних глаз, должных извлечь какой-то урок из несовместимости запечатленного фотопленкой наивного неверия в конечность жизни и неотвратимости ухода из нее. Внезапно я подумала, что и у меня уже валяется где-то фотография, которую мои близкие сочтут подходящей для памятника. И твердо решила - мой камень украсит лишь формально-протокольная надпись.
Среди различий, разделяющих людей по всевозможным расовым, политическим, физическим и прочим неисчислимым признакам, нет более разительного и более условного, чем противостояние живого и мертвого. Нет ничего на свете, что вызывало бы больше любопытства, недоумения, надежд и страха, чем смерть. А незримая граница между мной, с чувством превосходства своей теплой крови проходящей среди могил и теми, ушедшими, кому мы, живые, обещаем вечную любовь и память, совершенно эфемерна. Никому не дано избежать ухода и клясться вечностью.
Я продрогла, последняя надежда увидеть спешащего ко мне, все понявшего и простившего Майкла растаяла. Иссякло и смирение обреченности, которым я прикрывала кипящую обиду и злость. От мокрой скамейки тянуло потусторонней сыростью. Я не смотрела на часы, примериваясь к понятию бесконечность. Монотонный шелест дождя, неподвижность потемневших изваяний, крестов, оградок... Нет, это все ещё застывшая жизнь. Небытие же - разверзшаяся дыра в пустоту. Она караулит каждого и уж мне-то известно, как легко шагнуть в никуда. Это вовсе не страшно - перейти границу, когда по эту сторону не оставляешь никого, тянущего к тебе горестные руки. Дикси не будет ждать болезней, оскорбительной старости или дурацкого случая попасть под колеса. Она выпорхнет как беззаботная канарейка в небесную синь с услужливо смертоносной Башни...
Отрава придуманной мести подняла адреналин в моей крови - стало легко и свободно. Никому не дано отговорить меня от принятого решения. Разве только господину Артемьеву, возникни он в туманной аллее со своей плачущей скрипкой...
ПРОЩАЙ, ДОВЕРЧИВАЯ ДРЯНЬ...
Серьезно повздорив с туристическим бюро, я срочно вылетела в Париж и тут же явилась на знакомое кладбище. Визит к могилам родителей был формальностью - скоро мы встретимся и хорошенько поболтаем. Мне нужен был подросток-скрипач, и он оказался на месте - в том же черном длиннополом сюртуке и с тем же румянцем на пухлых щеках тайного сладострастника (т. е. любителя конфет и сдобных булочек).
Толстяк тупо отпирался от моего предложения и, наконец, согласился деньги я предлагала немалые и на похитительницу вундеркиндов не походила. Мы тут же отправились ко мне и я сразу перешла к делу, предложив Иву (так звали моего гостя) альбом Майкла. "Dixi de Visu", - прочел он и улыбнулся, - нас учат латыни. странное имя. А название по-французски: "Прогулки над лунным садом".
- Ну что, сможешь сыграть?
- Прямо с листа? - он вгляделся в ноты. - Здесь очень не просто, мадам... К тому же есть концерт для оркестра, квартет, а вот чрезвычайно сложные этюды...
- А ты попробуй что-нибудь совсем простенькое, - попросила я, уже сообразив, что сильно промахнулась.
Ив полистал альбом, шевеля губами от напряжения, и робко предложил:
- Здесь есть одна маленькая пьеска, совсем детская. Могу попробовать.
Парень подложил бархатную тряпицу под толстую щеку, скосил глаза на развернутые ноты и поднял смычок. В извлекаемых им звуках угадывалась та мелодия, которую Майкл называл "колыбельной". Не знаю, чего больше было в моем взгляде - радости узнавания или разочарования, но, прервав игру, Ив предложил:
- Может быть, мадам захочет пригласить моего учителя? Мсье Карно очень хороший музыкант. Он долго играл в большом оркестре, пока не... Луи Карно немного выпивает с тех пор, как овдовел. Но рука у него почти не дрожит.
На следующий день я имела честь принимать у себя запившего маэстро. Ив, сопровождавший учителя, все время просидел у двери, замерев от восторга. А длился визит Луи Карно часов семь.
Это был невысокий, очень худой, оливково-смуглый человек, отмеченный приметами типичного южанина - крупным, горбатым носом, черными, сильно поредевшими на темени и поседевшими на висках волосами и блестящим, пристальным взглядом из-под нависавших бровей. В общем, если бы мне понадобилось гримировать исполнителя для роли Паганини, я бы стремилась к такому типажу. И выбрала для костюма такие же старомодные тряпки.
Выслушав мою просьбу "наиграть" что-либо из доставшегося наследства, черный человек (Маэстро, по-видимому, носил траур) перелистал тетрадь и криво ощерился (с зубами у него было далеко не благополучно):
- Мадам не имеет отношения к музыке? Тогда ваше заблуждение вполне простительно. Это очень сложная музыка. Нам не хватило бы и нескольких вечеров, да к тому же - и десятка исполнителей, чтобы "наиграть", как вы выразились, хоть что-нибудь.
- Мсье Карно, вы должны понять мою просьбу: речь идет о желании сделать короткую - максимум на час любительскую запись для домашнего прослушивания... Я далеко не специалист в этом виде искусства, поэтому буду благодарна за самое непритязательное исполнение тех отрывков, которые вы сочтете возможным исполнить.
Маэстро вновь занялся альбомом, выискивая подходящие фрагменты. Мы молча ждали его решения. Но мсье Карно, вероятно, забыл про нас с Ивом. Он опустился в кресло и, встряхивая головой, начал "читать" музыку, погружаясь в неё с жадным наслаждением.
- У вас, я вижу, хороший инструмент, - решила я прервать молчание, указывая на старенький футляр со скрипкой.
- Простите, мадам... Я давно не получал такого удовольствия. Это как свежий ветер в лицо... И молодость. Да, молодость! Дышится полной грудью и хочется жить... Хочется жить. - Он закашлялся, покрываясь багровыми пятнами.
- Но могу ли я что-нибудь услышать?
- Скажите, мадам, если это не секрет... Я вижу крепкую руку... Это не одаренный новичок, нет... Это зрелый мастер. И не похоже ни на кого из известных мне композиторов, которых я мог бы заподозрить в авторстве... Неужели ничего из собранного здесь не исполнялось?
- Увы, эти вещи недавно написаны... И я бы хотела сохранить в тайне имя моего друга.
- Ну, тогда начнем с этюда № 3... Подумать только, Луи Карно довелось стать первым исполнителем этой чудесной вещицы!
Маэстро извлек скрипку, раскрыл нотный альбом, подперев его канделябром, а я включила магнитофон, надеясь поймать в свои сети летучее волшебство бесплотного дара Майкла.
Карно заиграл. От первых же легких, щемяще-нежных аккордов у меня перехватило дыхание. Вихрь звуков сводил меня с ума, оживляя воспоминания, бился о стены, просясь на волю - на просторы огромного концертного зала или под купол бездонного ночного неба, мерцавшего тогда над Башней...
Мое смятение было тихим - в кресле у окна сидела глубоко задумавшаяся, погруженная в себя женщина. С тем лихорадочным блеском в глазах, по которому каждый француз сразу распознает "ла мур".
- Мадам позволит сыграть ещё эту фугу? - спросил Карно, едва закончив этюд.
