Мэри Брэддон - Аврора Флойд
Она осмотрелась вокруг, стараясь собрать свои мысли, стараясь решить, что она должна делать, и забыла на минуту алчные глаза, наслаждавшиеся ее несчастьем. Но она тотчас опомнилась и, сурово обернувшись к Стиву Гэргрэвизу, заговорила с ним голосом, необыкновенно звучным и твердым:
— Вы сказали мне все, — сказала она, — будьте же так добры, уходите, я запру окно.
Стив отошел; она заперла окно, опустила венецианскую штору, избавив себя от глаз шпиона, который тихо и неохотно поплелся через кустарник.
— Я отплатил ей, — пробормотал он, — отплатил порядочно: это почти лучше, чем деньги, — сказал он, безмолвно ухмыляясь. Платить так долги, лучше чем деньгами.
Аврора села за письменный стол Джона Меллиша и набросала несколько торопливых строчек на листе бумаги, лежавшем между письмами и счетами.
«Мой возлюбленный, — писала она. — Я не могу остаться здесь после открытия, сделанного тобою сегодня. Я жалкая трусиха! Я не могу встретить твое изменившееся лицо, не могу слышать твой изменившийся голос. Я не могу надеяться, чтобы ты мог иметь ко мне какие-нибудь другие чувства, кроме презрения и отвращения. Но когда-нибудь — когда я буду далеко от тебя, когда я несколько опомнюсь от своего несчастья — я напишу к тебе и объясню все. Думай обо мне с состраданием, если можешь и, если можешь, то поверь, что, скрывая от тебя мою тайну, я руководствовалась только моей любовью к тебе. Бог да благословит тебя, мой лучший и вернейший друг! Горесть расстаться с тобою навсегда не так сильна, как уверенность, что ты перестал меня любить. Прощай».
Она зажгла восковую свечу и запечатала конверт, в который вложила это письмо.
«Шпионка, ненавидящая меня и подсматривающая за мною, не прочтет этого письма, — подумала она, подписывая имя Джона на конверте.
Она оставила письмо на столе и, встав с своего места, огляделась вокруг комнаты — огляделась продолжительным взглядом, останавливавшимся на каждом знакомом предмете. Как счастлива была она между всеми этими мужскими принадлежностями, как счастлива была она с человеком, которого считала своим мужем! как невинно счастлива до наступления ужасной грозы, разразившейся над ними обоими! Она отвернулась с трепетом.
«Я навлекла бесславие и несчастье на всех, любивших меня, — думала она, — если бы я была не так труслива, если бы я сказала правду — всего этого можно было бы избежать, если бы я призналась Тольботу Бёльстроду. Я отправляюсь к нему. Он хороший человек; теперь мне не стыдно будет сказать ему все; он посоветует мне, что делать. Он скажет об этом открытии моему бедному отцу».
Аврора смутно предчувствовала это несчастье, когда говорила с Люси Бёльстрод в Фельдене; она смутно предвидела день, когда все откроется и она бросится к Люси искать убежища.
Она взглянула на свои часы.
«Четверть четвертого, — сказала она. — Из Донкэстера экстренный поезд уезжает в пять часов. Я пешком дойду туда».
Она побежала наверх в свои комнаты. В уборной не было никого; но горничная была в спальной, убирала платья в гардероб. Аврора выбрала самую простую шляпку и серое манто и надела их перед зеркалом. Горничная, занимаясь своим делом, не обратила особенного внимания на свою госпожу, потому что мистрисс Меллиш привыкла сама одеваться и не любила особенной услужливости.
«Как красива эта комната! — думала Аврора с унылым вздохом. — Такая простая и сельская! Для меня была выбрана эта новая мебель — для меня сделаны ванна и оранжерея».
Она поглядела на амфиладу комнат, устланных коврами.
«Будут ли казаться они такими же веселыми, как прежде, их хозяину? Будет ли он занимать их, или запрет их и бросит старый дом, в котором он вел такую спокойную жизнь тридцать два года?
«Мой бедный Джон! Мой бедный Джон! — думала Аврора. — Зачем я родилась, чтобы навлечь на него такое горе?».
В ее горести не было эгоизма. Она знала, что Джон любил ее; она знала, что разлука с нею будет самой горькой агонией в его жизни; но, при том унижении, которому подвергалась ее женская гордость, она не могла ожидать в будущем счастья после открытия, сделанного Джоном в этот день.
«Он будет думать, что я никогда его не любила, — думала она. «Он будет думать, что он был обманут хитрой женщиной, которая хотела возвратить потерянное ею положение в свете. Он будет думать обо мне все самое ужасное и низкое!».
Лицо, которое она видела в зеркале, было очень бледно и сурово; большие, черные глаза были сухи и блестящи; губы сжаты над белыми зубами.
«Я похожа на женщину, которая способна перерезать себе горло в таком кризисе, — думала она. — Как часто удивлялась я отчаянным поступкам женщин! Теперь я никогда не буду удивляться».
Она отперла свой несессер и вынула два банковых билета и несколько золота, положила все это в кошелек и пошла к двери.
На пороге она остановилась и сказала горничной, все еще занимавшейся в спальной:
— Я иду в сад, Персонс; скажи мистеру Меллишу, что к нему есть письмо в кабинете.
Комната, в которой Джон держал свои охотничьи сапоги и счеты, называли кабинетом его домашние.
Бульдог Боу-оу лениво поднялся с тигровой кожи, когда Аврора переходила через переднюю, и поплелся за нею; но Аврора приказала ему воротиться, и покорное животное повиновалось ей, как оно часто делало в своей молодости, когда его молодая барышня бросала свою куклу в воду и приказывала верному бульдогу вытащить из воды свою белокурую фаворитку. Теперь он послушался ее несколько неохотно и подозрительно смотрел ей вслед, когда она сходила с лестницы.
Она прошла быстрыми шагами через луг в кустарник, идя твердо все на юг, хотя таким образом путь ее был длиннее, потому что к Донкэстеру вели северные ворота. Идя через кустарник, она встретила двух человек, которые шли рядом и шептались между собою, и оба вздрогнули, увидев ее. Это были Стив и мистрисс Поуэлль.
«Мои враги, — подумала Аврора, проходя мимо этой странной четы. — Сговариваются как бы погубить меня. Вовремя успела я оставить Меллишский Парк».
Она вышла из калитки, которая вела на поляны. За этими полянами шел длинный тенистый переулок прямо к Донкэстеру. По этой дороге редко ходили из Меллишского Парка, потому что это была самая длинная дорога в город.
Аврора остановилась за милю от дома и оглянулась на живописное здание, полузакрытое роскошными деревьями, существовавшими уже два столетия.
«Прощай, дом, в котором я жила обманщицей, прощай навсегда, мой дорогой друг!».
Пока Аврора произносила эти слова горячего прощания, Джон Меллиш, лежа на траве, рассеянно смотрел на стоячий пруд под серым небом — сожалел об Авроре, молился за нее и прощал ей из глубины своего честного сердца.
Глава XXIX
ДЖОН МЕЛЛИШ НАХОДИТ ОТЧАЯНИЕ В СВОЕМ ДОМЕ
Солнце стояло низко на западном небе; деревенские часы пробили семь, когда Джон Меллиш медленно отправился домой.
Йоркширский сквайр был еще очень бледен. Он шел, опустив голову на грудь, засунув руку, сжимавшую скомканную бумагу, в карман жилета; но свет надежды сиял в его глазах; суровые линии рта сменились нежною улыбкою — улыбкою любви и прощения. Да, он молился за Аврору, простил ей и успокоился. Он обсуждал ее дело раз сто, извинил ее и простил — не легко, небо было этому свидетелем, не без жестокой борьбы, разорвавшей его сердце мучениями, о которых он до тех пор и не мечтал.
Это обнаружение прошлого было для него горьким стыдом, ужасным унижением. Каким образом предмет его любви, его кумир, его богиня вступила в такой унизительный брак? О Боже! Неужели он напросто восхвалял ее таким образом? Не о себе думал он, когда лицо его пылало при мысли о толках, каким подвергнется Аврора, когда роковая ошибка ее молодости сделается известной: мысль о ее стыде колола его сердце. Он ни разу не побеспокоился подумать о том, какие насмешки посыплются на него самого.
Вот тут-то и была разница в способности любить и страдать между Джоном Меллишем и Тольботом Бёльстродом. Тольбот искал жену, которая навлекла бы на него почет, и бросит Аврору при первом испытании его доверия, поколебленного ужасными опасениями о его собственной опасности. Но Джон Меллиш забывал о своей личности для женщины, которую он любил. Она была его кумиром и он оплакивал ее исчезнувшую славу в этот жестокий день стыда. Если бы Аврора была менее прекрасна, менее великодушна, менее благородна, он, может быть, легче простил бы ей этот стыд, но она была так совершенна, как же могла она, как же она могла?
Раз двенадцать развертывал он несчастную бумагу и перечитывал каждое слово документа, прежде чем мог убедиться, что это не какая-нибудь гнусная подделка Джэмса Коньерса. Но он молился за Аврору и простил ей. Он сожалел о ней с нежным состраданием матери и более чем с грустною тоскою отца.
— Бедняжка! — говорил он, — бедняжка! Она была пансионеркой, когда было написано это брачное свидетельство, невинным ребенком, готовым поверить всякой лжи, сказанной ей негодяем.
