Александр Дюма-сын - Роман женщины
— Будьте уверены в нас, — возразил граф.
— Какой случай! — воскликнул барон.
— Кто бы мог это подумать! — сказал банкир.
— Счастливец Леон! — проговорил Гастон.
— Вы думаете? — спросила Юлия.
— Кто же из нас отказался бы быть на его месте?
— И полагаете, быть может, — продолжала она, — что де Брион уехал без цели.
— Он должен был уехать, чтоб избежать огласки, потому что рано или поздно, а история эта сделается известна всем.
— Держу пари, что он отправится в погоню за женою и Леоном. И если в частной жизни он владеет тем же характером, с каким действовал на политическом поприще, то я жалею маркиза.
— Что же? Мы услышим драматическую развязку, — прибавил Гастон, потирая руки.
— Ужин подан, сударыня, — сказал слуга Юлии, отворив двери столовой.
— Если хотите, господа, то милости просим.
— Я не на шутку голоден, — проговорил граф, оглядывая себя с самодовольным видом.
Барон взял под руку Юлию — и все отправились в столовую. За ужином толковали об этом происшествии; назавтра оно было рассказано в клубе, из клуба рассказ пошел по гостиным, перешел в будуары, оттуда в прихожие, а оттуда в журнальные статейки. Так что не прошло и недели, как рассказ этот можно было встретить во всех почти ежедневных изданиях, которые хватаются с жадностью за всякое безнравственное приключение и, развивая подробности, бросают грязь на все, что должно быть благородно и священно.
Вследствие этого, Эмануил не успел еще переехать границы, как его позор, который он хотел скрыть ради своей дочери, был уже известен всему Парижу.
Вскоре после этого и Юлия отправилась со своим дипломатическим поручением.
IV
Посмотрим теперь, что сталось с Мари, Леоном и Эмануилом.
Де Гриж и Мари прибыли во Флоренцию.
Во всю дорогу г-жа де Брион не произнесла ни слова. Бледная и холодная как мрамор, она неподвижно сидела в глубине кареты и только по временам поглядывала на Марианну. Видя ее в этом положении, можно было подумать, что она давно перестала жить и что теперь перевозят ее из одной могилы в другую. Леон не спускал с нее глаз, и иногда взор его выражал такое страдание, что она, как только замечала это, из сожаления протягивала ему руку. Но что происходило в ее душе — этого мы не беремся описывать: легче измерить дно океана, чем глубину подобных мучений. Мари не спрашивала даже, куда везут ее; казалось, все, что было чуждо ее раскаянию, не имело для нее никакого значения. По ночам тени ее матери, отца, Эмануила проносились перед ее глазами, и она плакала так, что Леон понял, наконец, что увозит не отдавшуюся ему женщину, а несчастную жертву своей страсти.
Приехав во Флоренцию, он занял две отдельные квартиры: одну себе, другую для г-жи де Брион и Марианны, а между тем, предполагал купить где-нибудь домик для приличного их помещения. Мари села на стул в первой комнате, куда ввели ее, осмотрелась вокруг себя и заплакала такими горячими слезами, какие, казалось, не лились еще из глаз ни одной женщины. Много было похищений, но ни одно из них не походило на рассказываемое нами.
— Считаю лишним просить тебя заботиться о г-же де Брион, — сказал де Гриж Марианне, — я отправляюсь к себе. Когда же захочет она меня видеть, пусть пошлет за мною. «Итак, — подумал он потом, — жизнь моя навсегда связана с жизнью этой бедной женщины; но она не любит меня, между тем, я — я люблю ее больше всего на свете!»
И после этого он с грустью уселся у окна в своей комнате.
Какие странные и различные результаты имеет любовь, после того как женщина уступает влечению этого чувства.
Вот перед нами четыре различных экземпляра прекрасной половины рода человеческого.
Первый из них — графиня д’Ерми, для которой любовь служила только развлечением, не оставляя ни в ней, ни на ней никаких следов. И свет знал ее страсти, но не требовал у нее отчета за них, хотя она имела и мужа, и дочь, и громкое имя.
Второй — Юлия Ловели. Для нее любовь была занятием, расчетом, профессией, и люди дали ей взамен богатство, известность и даже некоторое влияние. Любовь для нее была средством существования, как труд работнику, с тою только разницей, что она была далеко счастливее каждого из них.
Третий — Клементина Дюбоа, в любви к мужу которой мы видим только братскую привязанность, одно чувство дружбы без восторженности, без измены, без опасностей; она уверена в своем сердце, потому что в нем нет страсти. Из всех четырех она самая счастливая, потому что уделом ее будет то душевное спокойствие, которое называют чистою совестью — как следствие добродетели.
Наконец — Мари; она одна из них испытала на себе всю силу настоящей любви, любви, которая гнетет ее еще и теперь и которая сгубила ее; ибо до того сильно запала в ее душу, что возбудила даже ревность к внушившему ей это чувство. Ревнуя мужа, она обманула его. И за этот единственный проступок она будет несчастнее Юлии и более наказанною светом, чем графиня; потому что не будет иметь ни бесстыдства первой, ни беспечности характера своей матери.
Мари однажды в жизни отдалась человеку, не имевшему над ней прав мужа, и эта минута забвения разбила все ее существование, опозорила ее имя, разрушила счастье отца и будущность любимого ею человека, которого, несмотря на то, что она уже принадлежит другому, все еще любит более всего на свете.
Да, она будет наказана, потому что увлеклась и не умела лгать. Сделавшись жертвою игры роковой страсти, она, запятнанная только одним мгновением, послужит ступенью к благосостоянию женщины, вся жизнь которой была неразрывной цепью злых деяний и которая, не успев сделать вовремя единственного, может быть, доброго дела, успела очернить до конца даже память о своем благом намерении.
Отчего же это? Отчего существо, едва достигшее 20 лет, существо неопытное и слабое, за минутное увлечение осуждается на вечное раскаяние и осуждается обществом, которое само по себе, может быть, не нравственнее того, кого оно осуждает? Неужели притворство должно служить стражем жизни? И только потому, что проступок или преступление покрыты мраком тайны, можно рассчитывать на извинение? Разве общество, зараженное пороками, взяв на себя право осуждать проступки, может только карать за них, как будто налагаемое им наказание может служить оправданием его собственной испорченности?
Итак, значит, прегрешившей нет отпущения, если она не обретет его в лоне милосердного Бога или пострадавшие в силу ее проступка не простят ее? Свет же, которому не должно было бы принимать в этом прямого участия, не простит ее ни за что и, мало того, еще будет выставлять напоказ ее пятно, которое сумеет превратить в глубокую язву. Да, все зло общества заключается в том, что оно само подает повод ко злу и не исправляет его, когда оно уже сделано. Женщина не жалеет падшую сестру свою, но отталкивает ее от себя, приготовляя себе таким образом репутацию, которая могла бы оградить ее от нареканий, когда с ней случится то же самое. Встречаются, однако, и такие, которые, хотя и приобрели себе репутацию добродетельных, но принимают у себя сбившихся с этого пути, но только тогда, когда падения последних не сделались предметом общественного порицания. И это делают они с тем намерением, чтоб еще яснее высказать свою добродетель и чтоб иметь право взять кого-нибудь под свою защиту и покровительство. И уверяю вас, на десять тысяч таких защитниц падших не будет и одной, которая могла бы откровенно сказать: «Я принимаю у себя эту женщину, потому что она прощена своим мужем, потому что, будучи на ее месте, я поступила бы, быть может, точно так же; потому что только безгрешный может бросить камень в грешника; потому что не знаю, что готовит для меня будущее».
На каком же основании люди прощают ребенка, совершившего убийство, говоря, что он не ведал что творил, и не прощают сердцу, этому вечному ребенку, которое не всегда знает, что делает? И то же общество, поднимая бурю, говорит, что ведет путем прогресса свое существование, а между тем, оставляет без внимания важный вопрос нравственного своего усовершенствования: утопая в грязи порока — увлекает за собою туда же и честь супругов, и счастье жен, и спокойствие семейств, и будущность потомства! Природа же, не имеющая иной цели, кроме вечного воспроизведения существ, сама соединяет молодые страсти, которые помогают ей в достижении этой цели; но свет же следует ее законам и, живя по указанию своих прихотей, интересов и предрассудков, клеймит позором детей за проступок матери, бесчестит мужа за проступок жены и возлагает ответственность на целое семейство за ошибку одного из его членов; он, как судья, строго требует отчета в действиях каждого, и если исключает виновного из среды своей, то на каждом шагу старается дать почувствовать ему, что он всегда вправе это сделать. Неужели так будет всегда? Неужели общество удовольствуется, сказав своим членам: «Вот добро, с одной стороны, вот зло, с другой, — выбирайте любое; но, делая первое, ждите себе вознаграждения; за второе же вас ожидает наше презрение, особенно в том случае, когда вы, преступив законы приличия, не сумеете скрыть это. Составьте о себе доброе мнение — и мы не станем под него подкапываться»?
