Марк Криницкий - Маскарад чувства
— Что с ней? Нельзя ли узнать? — спросил Иван Андреевич, страдая. — Я бы ей хотел… чем-нибудь помочь. Она хорошая.
Боржевский зевнул.
— Ей помочь? Чем ей поможешь, когда ей уже и коньяк перестал помогать: не действует.
Он рассмеялся, довольный своею остротой.
Иван Андреевич терпеливо ожидал, когда Боржевский уйдет.
Однако его пришлось еще поить чаем.
За чаем он философствовал.
— Вот господин Прозоровский говорит: «Мужской мир утратил силу». Суть не в том. Бабы — вот напасть. Через них все зло. У них объединенная политика: глазомер, быстрота и натиск. Возьмем, скажем, хоть бы вас. Мужчина вы основательный, твердый, а по бабьему вопросу просто никуда… ни в тех, ни в сех. Сказать про вас тряпка — нельзя. А с бабами вы, простите, хуже тряпки. А почему? Потому что в вас есть честность, доброта. Нешто женщина может это оценить?
— Все-таки, есть женщины, — сказал Иван Андреевич, думая о Серафиме. — Вы только, наверное, не встречали таких… порядочных. Вы не обижайтесь на меня, Савелий Максимович.
— Исключения не делают правила, а только я вам скажу прямо, и господин адвокат Прозоровский в этом прав: нет женщин.
Он смешно вздохнул, потом вытащил свою тряпку и понюхал табаку.
— Ищите их днем с огнем: есть женщины — нет женщин.
Он воздел сухие руки к потолку и вывернул ладони, знаменуя этим полное отсутствие в мире таких женщин, каких бы он хотел.
— Обойдите всю вселенную и найдите мне женщину, которая бы понимала, например, слово: справедливость. Это мы, мужчины, выдумали слово «справедливость». А женщина знает только одно слово: я. «Мужской мир утратил силу». Нет, не мужской мир утратил силу, а женщина забрала власть. А почему? Потому, что мужчина занят своим: братство народов, свет истины, добро, финансовый, экономический вопрос. О женщине он не думает. Он думает: она его подруга, она это все может понимать. Как же, держите карман шире. Нужен ей ваш экономический вопрос. Вы работаете над экономическим вопросом, а она над своим собственным вопросом: как бы забрать вас получше в лапы. Вы ей: «Братство народов», — она вам горшок со щами в физиономию. Вы ей: «Свет истины, философия», она вам истерику в три этажа. Вот вам и экономический вопрос. Вы думаете: постой, я ошибся… пойду к другой… И опять та же история, потому что у них у всех объединенная политика… — Он прищурил слезящиеся глаза. — У них на первом месте ихнее бабье: «моему нраву не препятствуй». Я эту их политику до точности изучил. Вот господин Прозоровский, когда был в здравом рассудке и твердой памяти, хорошие слова изобрел: «женская опасность». Именно опасность! Не желтая и не немецкая, а женская. А почему? Бесконтрольное существование. Возьмите хотя бы государственные финансы, — контроль. Возьмите ведомство народного просвещения, — опять контроль. Уголь, железо, строительные материалы, спирт, — всюду контроль. И только одна женская глупость без контроля. Возьмите, что у нас делается в домах. Ведь пожар-с, ежедневный пожар у нас в домах, столпотворение вавилонское, а не жизнь! Ведь мы горим-с. Иной сановник или депутат у себя на заседании государственными делами ворочает, а пришел домой: колпак колпаком-с.
Боржевский выразительно вытаращил глаза.
— А почему? Такую позицию современная женщина заняла. Вне контроля-с.
Он помолчал.
— Я не против семьи и семейной жизни, как господин Прозоровский. У них такая идея-фикс, чтобы всех женщин собрать и запереть в публичном доме. Так ведь это у них от размягчения мозга. Суть дела не в том. Упала вера, утрачена религиозность. Вот в чем суть. Прежде женщина хоть в Бога верила и над ней был духовный контроль. Хоть поповский, а все-таки контроль. Теперь же она ни во что не верит. Разве это возможно-с? Что вы! Ведь это же разврат.
Он недовольно надулся, точно во всем был виноват Иван Андреевич.
— Да она вам без узды все на свете разнесет. Потому что — стихия. Смейтесь, смейтесь, а когда-нибудь вспомните мое слово. Вот ударились теперь в этот развод: тут разводятся, там разводятся, в каждом доме, почитай, развод. Вот помощник присяжного поверенного Гусев разводится, акцизный контролер Рябчиков разводится. Уж на что моя благоверная, и та кричит: «Разведусь с тобой! Ты стар!» Упадок нравов, религию забыли. Оттого и все беды. И еще не то будет, вот увидите. Теперь поглядите: семейная жизнь падает. В крупных центрах посмотрите, что газеты пишут: на каждые четыре женщины — три проститутки. А мы — финансовый вопрос, единение народов! Вот вам и единение народов.
Он так расходился, что долго не мог успокоиться.
— А, впрочем, это так, к слову. Желаю вам счастия и всякого благополучия. Конечно, все, что я сказал, не относится к Лидии Петровне. Девица отменная, умная и, главное, с тактом. А это — редкость.
Лицо его было смешное, в красных пятнах.
— Помогай Бог. Исключение не делает правила. Час добрый.
Наконец, он распростился и ушел. И по его уходе осталось впечатление чего-то удушающего, неопрятного. Хотелось открыть форточку, вымыть руки.
Но внутри была большая радость: завтра он увидит Серафиму.
XXVII
Утром, трепещущий, Дурнев взбирался по лестнице гостиницы.
— Вам кого? — окликнул его рябой швейцар, вышедший из каморки.
Лицо у него было, как у всех швейцаров, злое, скучное.
Но Иван Андреевич только махнул на него нетерпеливо рукою.
— Уехали, — сказал тот раздраженно-весело.
Но Иван Андреевич не понял его и шел.
— Говорят же вам: уехали! — крикнул тот уже грубо.
— Кто? Вы кому говорите?
— Вам. Барыня уехали ночью.
Иван Андреевич все еще ничего не понимал. Ему показалось только, что коридор сузился и бесконечно вытянулся в длину.
— Из номера девятого? — спросил он, все еще думая, что швейцар ошибся.
— Из номера девятого.
— Этого не может быть, — сказал Иван Андреевич и пошел.
— Как вам будет угодно.
Действительно, девятый номер был открыт, и из него выходила горничная с ведром и щеткой.
Иван Андреевич в страхе смотрел на нее. Она поставила ведро и протянула ему что-то голубое. Подвязка Шуры.
Он схватил ее. Да, уехали.
— Барин, что с вами?
На него глядели близко-близко два темных, внимательных женских глаза.
— Али не предупредили вас? Вот грех-то! Может, куда поблизости, не надолго?
— Не видать, — сказал голос швейцара. — Торопились на экспрец. Уехали, — прибавил он со вздохом. — Ну, поворачивайся: семнадцатый звонит.
Она ушла Иван Андреевич снова поднес к глазам голубую подвязку. Ему все еще казалось, что этого не может быть.
Почему? Что такое произошло?
Он вошел для чего-то в опустевший номер и присел на подоконник. Вот покатая крыша, по которой гуляли голуби. И казалось, что сейчас приподнимется драпировка, и Серафима выйдет из-за ширм, внимательная, строгая, порывистая.
— Только вот разве на экспрец не поспели, — сказал швейцар от двери. — Тогда им ехать в одиннадцать двадцать.
Он побежал к выходу. Как жестоко! За что?
День был мутно-бледный, холодный, и от этого ему странно показалось, что они, наверное, уже уехали.
Если бы он пришел к ней вчера же вечером, она бы поняла. О, ведь это же так несомненно.
Над крышей вокзала стояли клубы белого пара.
— Поезд подан, — сказал извозчик.
В дверях входящая толпа, картонки, чемоданы, бляхи носильщиков.
Врезывается на момент измятое, желтое лицо Юрасова.
— Вы куда?
— Голубчик, потом.
Группа знакомых дам. Лицо Клавденьки Юрасовой. Она кланяется небрежным кивком головы и провожает долгим, внимательным взглядом.
На платформе гулкая, сжатая пустота: публика уже в поезде. Тесный, блестящий ряд вагонов.
Шура, наверное, у окна. Он бежит вдоль. Натыкается на офицера в обтянутых рейтузах с гремящею саблею. Тот оживленно говорит с барышней в широком шелковом белом манто. Глаза у него принимают зверский вид. Но у барышни сочувственно-страдающее лицо.
Он тоже просит лицом о снисхождении и мчится дальше. Господи, должны же люди понимать.
Вот жандарм. Спрашивает его пересохшим горлом, не видал ли он дамы в черной шляпке с фиалками и мальчика в красном пальто. Жандарм делает усилие памяти. У него внимательное, симпатичное лицо. Может быть, он припомнит?
Но нет. С сожалением пожимает плечами и идет вслед за ним, звеня шпорами.
— До отхода поезда еще десять минут, — говорит он ободряюще.
Надо пройти по вагонам. Это гораздо труднее. Навстречу беспрестанно выходят люди.
Он бежит, заглядывая во все купе. За одною запертою дверью, когда он ее отворяет, над ним громко и бесцеремонно смеются несколько свежих девических лиц. Толкаясь, он пробирается, наступая на вещи и вызывая вслед себе брань.
Колени дрожат, и все сильнее охватывает холодная испарина.
