Эрик Сигал - Аутодафе
Он обвел скорбными глазами море напряженных лиц, неотрывно взиравших на него.
— Друзья мои, настал час великой опасности. Эта опасность столь велика, что от нашего сегодняшнего решения зависит, сохранимся ли мы как единое целое или распадемся на тысячу кусочков, летящих в бездну. Я не преувеличиваю! И не боюсь, что что-то, сказанное в этих стенах, разнесется за их пределами, ибо в нашей общине брат не предает брата.
Он глубоко вздохнул.
— Пожалуй, скажу так. В нашем стаде завелся один, кто поступил с нами всеми, как Каин с Авелем. Виновный не заслуживает, чтобы имя его оберегалось от пересудов, поэтому назову вещи своими именами. Ребе Лазарь Шифман, руководитель нашей ешивы в Иерусалиме, скрылся с деньгами, которые на протяжении многих лет жертвовались благочестивыми иудеями на развитие образования в духе нашей веры.
По толпе пробежал шепоток, и рав подождал, пока люди выговорятся. Он рассчитывал, что воля к действию лишь окрепнет на волне общего возмущения.
— Я мог бы вверить это дело компетентным органам, чтобы они разобрались с вором так, как он того заслуживает. Но тогда будет запятнано наше доброе имя, которое, как сказано в Торе, наше самое главное богатство. Поэтому, — продолжал он, — я созвал вас сегодня, чтобы обратиться к вам с очень необычным призывом. В нашей общине почти тысяча человек. Среди нас есть преподаватели, лавочники, люди скромного достатка. Есть также бизнесмены, располагающие более внушительными средствами. Мы можем смыть с себя позор, если соберем сумму… — Он замолчал, набрал воздуха и с трудом назвал астрономическую цифру: — Почти два миллиона долларов.
Снова по залу пронесся ропот. В воздухе почти физически ощущалась паника.
— Мы уже перезаложили и эту синагогу, и нашу школу, но это даст нам чуть больше двухсот тысяч. Остальное мы должны каким-то образом изыскать силами нашей общины. Не забывайте, — голос рава дрожал от охвативших его чувств, — если нам это не удастся, нас всех назовут преступниками.
Это не призыв по случаю Йом Кипура, когда у вас есть возможность разойтись по домам, все обдумать, обсудить и взвесить. Вы должны мобилизовать все свои ресурсы — и прямо сейчас…
Пока раввин говорил свою речь, председатель синагоги Айзекс и несколько старших мальчиков начали раздавать бланки, которые были распечатаны всего лишь несколькими часами раньше. Наверху девочки раздавали такие же бумажки женской части прихожан.
— Когда вы заполните полученные вами бланки, — заключил рав Луриа, — предлагаю всем встать и пропеть псалмы.
Шум стоял неимоверный. К общему хаосу прибавилось шуршание бумаги и шарканье ног по ветхим половицам.
Через несколько минут собравшиеся, зафиксировав на бумаге готовность пожертвовать ту или иную сумму из своих сундуков, стали один за другим подниматься, чтобы излить душу в молитве.
Тем временем возле кафедры происходил необычный ритуал. Председатель синагоги Айзекс оглашал сумму, обозначенную в очередной записке, а доктор Коэн и еще двое старейших представителей общины суммировали ее с уже названными.
Три четверти часа они судорожно занимались этими подсчетами, по окончании которых рав Луриа издал столь громкий вздох, что вся синагога вмиг смолкла.
— Должен с сожалением сообщить, что мы ни на йоту не продвинулись. Нам не избежать позора. Я составлю краткое заявление, в котором мы дистанцируемся от действий ребе Шифмана и пообещаем возмещение убытков, хотя оно и займет сто лет.
Неожиданно с балкона раздался звонкий голос:
— Минутку, папа.
Все повернулись. В обычной ситуации мужчины обрушились бы на женщину, посмевшую подать голос из-за перегородки-мехицы, но сейчас случай был особый. К тому же это была дочь самого раввина.
— Да, Дебора? — тихо спросил отец. — Почему ты меня перебила?
Она подошла к самому краю балкона и протянула вперед руку, сжимавшую розовый листок бумаги.
— Равви Луриа, — с достоинством обратилась она, — с вашего разрешения я бы хотела сделать заявление.
Уловив общее желание услышать, что скажет Дебора, отец безжизненным голосом покорился:
— Читай.
— Дамы и господа, — начала она. Спиной она чувствовала, как женщины, которых она поставила в своем приветствии на первое место, поежились от неловкости. — Я держу в руке банковский чек, выписанный на имя общины Бней-Симха, на сумму… — Тут она замолчала. Дебора никогда не была лишена чувства театральности. Выдержав паузу, она торжественно объявила: — Один миллион семьсот пятьдесят тысяч долларов.
Все ахнули. В зале возникло замешательство. Ни один человек, включая сидящую рядом с ней миссис Хершер, не был уверен, что правильно расслышал.
Да и сам многомудрый рав Луриа был сбит с толку.
— А тот человек, который выписал этот чек, находится среди нас? Мы должны его поблагодарить!
— Нет, — ответила Дебора. — Ему не нужны никакие слова благодарности. У него только одна несложная просьба.
Рав открыл было рот, чтобы спросить, в чем заключается эта просьба, а со всех сторон уже неслись такие же вопросы.
— Наш благодетель просит только, чтобы в субботу его призвали возглашать Тору, и хочет получить благословение, какое ему может дать один рав Луриа.
По залу стаей смятенных птиц носились догадки. Какой благочестивый человек! Все глаза устремились на рава. По его лицу было видно, что он уже догадался, кому будет обязан.
Однако его ответ потряс всех.
— Можешь передать своему брату Дэниэлу, что, в какой бы страшной ситуации мы ни оказались, мы не поступимся нашими принципами. Искупление не покупается за деньги.
— Папа, ты отказываешься? — потрясенно спросила Дебора.
— Наотрез! — ответил рав Луриа и, потеряв самообладание, стукнул кулаком по кафедре. — Я отказываюсь, отказываюсь, отказываюсь!
Все повскакали. Раздались крики: «Нет, нет, рав Луриа!» и «Благословите его! Благословите!»
В общем шуме аргумент Деборы оказался самым неприятным.
— Ради Господа Бога, папа, не будь таким эгоистом!
— Эгоистом?! — рассвирепел рав Луриа, наливаясь кровью. — Как ты смеешь думать…
Он вдруг схватился за грудь и оступился.
Вмиг смолкнувшая синагога в ужасе наблюдала, как тело раввина оседает на пол.
На балконе Рахель Луриа хотела закричать, но изо рта не вырвалось ни звука.
Время, казалось, остановилось. Доктор Коэн опустился на колени, и тут же словно откуда-то из-под земли донесся его тихий голос:
— Он мертв. Рав Луриа скончался.
Едва заслышав страшный вердикт, все ожили и стали делать то, что повелевал инстинкт, а именно — хором произносить молитву, какую положено читать в случае смерти кого-то из близких: «Благословен Господь, судья праведный».
Затем наступила тишина, нарушаемая только леденящим душу звуком одежды, надрываемой в знак горя. Как будто на части раздиралось само небо. Община стала свидетелем смерти великого человека и должна была публично проявить свою скорбь и смирение.
И Второзаконие, и Талмуд велят хоронить покойника в день его смерти, пускай даже это будет полночь. Поэтому, когда дело шло о таком выдающемся человеке, каким был Моисей Луриа, с приготовлениями нельзя было терять ни минуты.
Как по волшебству, возникли несколько фигур — братья похоронного общества, хевра кадиша.
Никто не мог бы сейчас сказать, кто их вызвал. Но они появились, эта особая группа людей божьих, готовых в любое время исполнить свою миссию по воздаянию почестей умершему.
Тело рава Луриа перенесли домой. И оставили жену и дочерей оплакивать покойного и молиться за него вместе с другими женщинами, а сами братья стали поспешно готовить полночные похороны.
Доктор Коэн и дядя Саул, почтенные представители конгрегации, немыми свидетелями присутствовали при ритуале, совершаемом братьями при свечах. Согласно мистической традиции, вокруг тела должны были гореть двадцать шесть свечей.
Старший из братьев читал древнюю молитву, восходившую к первому веку. В ней содержалась мольба к Всевышнему позволить усопшему «гулять с правоверными в саду Эдем».
Под аккомпанемент псалмов и библейских текстов работники хевра кадиша накрыли корпус и ноги простыней — ибо такому именитому человеку, как рав Луриа, не пристало являться кому-либо в наготе. Затем они специальными растворами, в состав которых входило сырое яйцо, вымыли покойнику голову и волосы, не снимая простыни, омыли все тело и заткнули отверстия ватой.
Потом двое членов хевра кадиша взялись за тело рава Луриа и подняли, а другие стали поливать его водой из специальных сосудов, создавая проточную струю. При этом они нараспев произносили: «Он чист. Он чист. Он чист».
После этого тело обернули в саван ручного шитья, поверх него — в молитвенное покрывало — талит. Голову надо было закрыть накидкой.
