Карла Манглано - Тайный дневник Исабель
— Ого! Не ожидал, что ты уже встала.
— Ты… — вот и все, что я смогла сказать в ответ, — отчасти потому, что я одновременно и оцепенела, и пришла в ярость, а отчасти потому, что мои голосовые связки, которые уже довольно долго бездействовали, не смогли больше ничего произнести.
— Я принес кофе и болеутоляющее средство. У тебя, наверное, болит голова. Это от хлороформа.
Вообще-то голова у меня не просто болела — она буквально раскалывалась. Однако я была настолько ошеломлена, что даже забыла об этой боли.
Карл закрыл за собой дверь. Затем он с невозмутимым видом — как будто мы с ним раньше договорились выпить кофе и поболтать о том о сем — подошел к стоявшему напротив камина низкому столу и поставил на него принесенный им поднос.
— Что это все означает? — спросила я, стараясь казаться спокойной.
Он несколько секунд молчал, сосредоточенно наливая кофе в чашку. Комната наполнилась приятным ароматом. Наконец — все еще стоя ко мне спиной — он сказал:
— У нас еще будет время на объяснения. А пока выпей вот это. У тебя кружится голова?
У меня вдруг возникло желание броситься к двери и попытаться отсюда убежать. Однако, подавив в себе этот инстинктивный порыв, я решила подчиниться здравому смыслу, который подсказывал мне, что из этого большого и незнакомого мне дома я далеко не убегу. И тут меня осенило: я вспомнила об одной важной детали. Пользуясь тем, что Карл все еще стоял ко мне спиной, тщательно размешивая болеутоляющее средство в стакане с водой, я осторожно приподняла подол своей юбки и — к своему облегчению — увидела, что на моей правой ляжке по-прежнему прикреплен к подвязке для чулок мой нож.
— Мне, пожалуйста, с сахаром. И с молоком, — попросила я, чтобы заставить Карла и дальше стоять ко мне спиной, а сама тем временем стала осторожно к нему подходить. — Твоя матушка знает об этом похищении?
— О моей матушке не переживай. Ей и в голову не придет, что тебя похитили. Она знает, что ты со мной, а потому она спокойна. Выпало очень много снега, и по дороге, ведущей в Брунштрих, проехать невозможно.
— Ты, я вижу, все хорошо продумал. А на основании чего я могу быть уверена, что ты не отравишь меня этими своими порошками?
— А зачем я стал бы тебя травить? Это всего лишь аспирин. Ты в настоящий момент гораздо полезнее для меня живая, чем мертвая…
Карл замолчал и напрягся, почувствовав, как в его поясницу уперлось острое лезвие ножа.
— Ну что ж, а теперь мы с тобой отсюда уйдем. Ты пойдешь впереди меня — будь уж так любезен, — насмешливо сказала я.
Карл начал оборачиваться, и я не смогла заставить его не делать этого. Полностью обернувшись, он быстрым движением бросил в меня чашку с кофе, которую держал в руке. Мне удалось увернуться, и я краем глаза увидела, как чашка со всем ее содержимым, меня даже не задев, грохнулась на лежащий на полу ковер. Карл, воспользовавшись тем, что я на мгновение отвлеклась, попытался отнять у меня нож. Мы в течение нескольких секунд боролись за нож, причем Карл порезал о лезвие свою ладонь, но это его не смутило. В конце концов он, пользуясь своим физическим преимуществом, так сильно завернул мне руку за спину, что я, не выдержав боли, выпустила нож.
Я почувствовала горячее дыхание Карла на своей шее. Затем он прошептал мне сердито в самое ухо:
— Кто ты, черт возьми, такая?
Я, почуяв прилив отчаянной храбрости, выпалила в ответ:
— А кто ты такой?
Он грубо дернул меня за руку, заставляя обернуться и посмотреть на него. В его стальных глазах полыхал огонь. Он вперил в меня пристальный и злобный взгляд, как будто пытался обжечь меня своей ненавистью.
И вдруг он положил ладонь сзади мне на шею. Я с испугом подумала, что он, возможно, собирается ее свернуть. Однако он притянул меня к себе и с неистовой страстью поцеловал в губы. Мне показалось, что он хочет укусить меня, хочет вонзиться в мою плоть зубами, хочет причинить мне боль. Это был не поцелуй — это было нападение.
Я почувствовала, что меня охватывает волна тепла и что в мои легкие уже почти не попадает воздух. Неожиданно возникшая жажда удовольствия заставила мои нервы сначала напрячься, а затем расслабиться. Мы прерывисто дышали, и вскоре стали дышать синхронно, так что мне показалось, что мы вот-вот оба задохнемся. Отвечая на его поцелуй, я стала действовать как зверь, который пытается продемонстрировать, что он — не менее свирепый, чем его соперник; я стала действовать с такой же неистовостью и с такой же страстностью, как и он, — как будто, чтобы прогнать его со своей территории, мне нужно было его поранить. Я не хотела ни целовать его, ни ласкать — я хотела вцепиться зубами ему в горло и исцарапать ногтями спину.
Он, отведя голову назад, оставил на моих губах ощущение боли и легкого жжения — как после прикосновения к крапиве. Теперь его губы стали обжигать своими прикосновениями мою шею, постепенно сползая вниз — в ложбинку между напрягшимися и жаждущими ласк грудями. Он резко дернул блузку, и с нее послетали пуговицы. Я в ответ стала срывать с него рубашку и, в конце концов, стащила ее с него, а затем принялась ласково гладить его торс и пощипывать его соски…
Карл застонал. У него перехватило дыхание. Он прижал мои ладони к своей груди и посмотрел мне в глаза. Я почувствовала, как под моими руками бьется его сердце и как его легкие с трудом пытаются втянуть в себя воздух. Мне показалось, что он хочет что-то сказать, но ему не хватает ни воздуха, ни слов. Он закрыл глаза — как будто вот-вот мог лишиться сознания — и через пару секунд снова их открыл. Затем — словно в моих зрачках он нашел нечто необходимое для того, чтобы прийти в себя и успокоиться, он стал таким тихим и спокойным, какой становится у берега вода, после того как она стремительно обрушилась вниз высоченным водопадом. Карл начал вытаскивать из моей прически одну за другой шпильки, любуясь тем, как мои волосы свободно ниспадают мне на плечи, и запуская в них свои пальцы, словно зубья расчески… Вытащив все шпильки, он взял меня на руки и понес к кровати.
Когда он положил меня на нее и стал раздевать, целуя все мое тело, в моей голове зазвучали громкие аккорды музыки Рахманинова.
Вот так, любовь моя, это произошло. Это была своего рода летняя гроза, которая внезапно застала меня, когда я бродила босиком по траве и наслаждалась теплом солнца. Я позволила ее каплям омыть мою вспотевшую кожу. А ты… ты находился далеко и потому не смог уберечь меня от этого ливня.
* * *Признаюсь, брат, я пребывал в состоянии одержимости. Под одержимостью я понимал то, что мне хотелось прикасаться к этой девушке, обнимать ее, чувствовать, как ее волосы скользят между моими дрожащими пальцами, заниматься с ней любовью до изнеможения, лежать затем неподвижно, прижавшись к ней… Поверь мне, я не сомневался, что как только я удовлетворю эту свою одержимость, она обязательно пройдет — как проходит после соответствующего курса лечения болезнь.
Все началось в ту беспокойную ночь, когда я увидел ее посреди комнаты, в которой было совершено преступление. Она была похожа на Венеру, рожденную из морской пены. В ту ночь ее образ превратился в навязчивое видение, которое снова и снова представало перед моим мысленным взором. Я мог думать только о ней. Куда бы я ни обращал свой взор, мне всюду мерещилась она: ее лицо, высокомерный взгляд, ее распущенные волосы, ее нагое тело. Я возбуждался, у меня начинала играть кровь, я терял самообладание… Мне было непонятно, как могло так получиться, что я полностью утратил контроль над своими плотскими желаниями. Я ведь никогда не шастал по проституткам — какими бы шикарными они ни были — меня удерживали от этого мои суровые моральные принципы. Но вот теперь я лежал рядом с этой малознакомой женщиной, чувствуя себя опьяневшим душой и телом от удовольствия, которого, пожалуй, никогда не испытывали даже сами боги. Я — человек, превративший следование здравому смыслу и сдерживание своих эмоций в образ жизни и считавший секс всего лишь одной из многочисленных потребностей мужчины, удовлетворение которой следовало внести в свой распорядок дня наряду с приемами пищи и чисткой зубов, — вдруг позволил безумным волнам страсти бросить меня в объятия этой загадочной женщины.
А потом я не мог заснуть… На улице все еще была ночь, и в комнату через щель между неплотно закрытыми шторами нахально проникал серебристый лунный свет. Шел снег. Потрескивание огня в камине напоминало мне о том, что я защищен от холода, а ее размеренное дыхание — о том, что я нахожусь почти на небесах.
Пока она спала, я ее внимательно разглядывал, то и дело ловя себя на мысли, что мне очень хочется овладеть ею еще разок. Я любовался этой мозаикой изогнутых линий, которую представляло собой ее тело, вспоминая о путешествии, совершенном по нему моими губами, и приходя к выводу, что в ее теле изогнутые линии достигли наибольшей гармонии и геометрического совершенства. Изогнутые линии я находил в очертаниях ее круглых и мягких пяток, в очертаниях ее подошв, выступы которых были похожи на подушечки на лапах кошки. Ее ноги представляли собой целую последовательность изогнутых линий — эдакое великолепное чередование подъемов и спусков, заканчивающихся в верхней части бедер (я с удовольствием воспроизвел бы эту красоту, если бы был скульптором). Изысканной линией был изгиб ее талии, такой же крутой, как берег древней реки. Мои самые дикие инстинкты пробуждала линия ее грудей, а ее прелестные округлые плечи казались нарисованными длинным изящным мазком кисти художника и образовывали вместе с шеей изогнутую линию, похожую на очертание тихой и живописной морской бухты. Идеально изогнутые линии улавливались в выступающих скулах и ресницах ее закрытых глаз. Ее ухо было целым лабиринтом изогнутых линий, а мясистая мочка представляла собой маленький округлый кусочек плоти, который я с удовольствием стал бы слегка покусывать. Ее волосы разметались по подушке тысячами изогнутых линий. Однако из всех этих линий мне больше всего приглянулась одна. Она находилась в том месте, на которое я хотел бы положить свою голову, чтобы затем умереть. Этим местом была та долина, где заканчивалась ее спина и начинались ягодицы — смуглые, упругие, нежные и теплые.
