Тимоти Финдли - Если копнуть поглубже
Зои подняла голову и кивнула.
Гриффин пошире расставил колени.
— Шекспир, — продолжал Джонатан, — был одержим определенными проблемами, определенными отношениями, определенными ситуациями. Они у него постоянно повторяются, выраженные все с большей определенностью по мере продвижения от пьесы к пьесе.
Режиссер отвернулся и закурил сигарету. Гриффин и Зои смущенно потупились. То, что сделал Джонатан, было категорически запрещено.
А он тем временем обратил лицо к ним и, резко взмахнув сигаретой, выпустил дым вверх, в луч освещавшего сцену одинокого прожектора.
И внезапно они как будто оказались внутри «спектакля», в процессе создания не опробованного и не отрепетированного действа.
— Вот видите. — Джонатан вынул из кармана брюк портативную пепельницу и, открыв ее, стряхнул пепел. — Всегда найдется нечто неожиданное, к чему вы должны быть готовы. Геро — распутная женщина или нет? Клавдио считает, что да. Но как он мог этого ожидать? А Офелия? А Дездемона? Как насчет них? Предала Джульетта Ромео или нет? Справедливы ли выдвинутые против них обвинения? Мы-то с вами знаем. А Гамлет, Отелло, Ромео? Это покажет только их дальнейшее поведение. А пока мы должны верить в возможность того, что Гамлет, Отелло, Ромео и Клавдио поддадутся сомнению. Ибо без этой возможности нет интриги, а без интриги нет и самой пьесы. В нашем случае зрители знают, что Геро невинна. Вся ситуация искусственно подстроена, чтобы разлучить возлюбленных. Итак — если нам известно о ложности обвинений, в чем состоит интрига?
— В том, что мы не знаем, поверит ли в эти обвинения Клавдио, — ответил Гриффин.
— Именно. Потому что мы предполагаем, как он поступит, если поверит. Приведи мне его слова.
— Он сказал: «Если я увижу этой ночью что-нибудь такое, что помешает мне жениться на ней, я завтра в той самой церкви, где хотел венчаться, при всех осрамлю ее»[9].
— А теперь напомни, что мы говорили о его словах на репетициях.
— Что они бессердечны. И открывают в нем нечто такое, что нам может не понравиться и чего мы не захотим принять.
— Что именно?
— Ну, он эгоистичен, инфантилен. И… — Гриффин запнулся.
— И что еще?
— Он горд.
— Совершенно точно. Вот тут-то Шекспир предрекает ему большое несчастье: если гордость лишает его рассудка, он готов совершить ошибку.
— Да.
— Но какова природа его гордости?
— Во-первых, он из хорошей семьи. Гордится своим происхождением.
— Еще?
— Не знаю… Он горд, и все…
— Нет. Тут нечто большее. Чем он занимается?
— В смысле профессии?
— Да.
— Он солдат.
— Вот видишь… солдат. А что солдаты больше всего ценили в людях? Особенно тогда, — пожалуй, гораздо больше, чем сейчас?
— Умение побеждать.
— А еще больше? Гораздо больше?
— Что же?
— Честь.
Гриффин молчал.
— Честь превыше всего, — продолжал Джонатан. — Превыше всего остального. Итак, честь, а не сердце движет им, когда он говорит, что готов осрамить Геро. Если она наставила ему рога, то он собирается опозорить ее публично, понимая, что для женщины ее звания и положения не может быть ничего страшнее. Другими словами, собирается погубить ее — навсегда. После такого ее уже никто не возьмет в жены. Что говорит Офелии Гамлет? «В монастырь — и поскорее. Прощай»[10]. Не забывайте, что во времена Шекспира под словом «монастырь» могла подразумеваться и так называемая «девичья обитель», то есть публичный дом. Неудивительно, что девушка помешалась. И неудивительно, что Геро «умирает». Шок от подобных обвинений безмерен, если знаешь, что невиновен.
— Да. — Гриффин отвел глаза. Он все еще не понимал, куда клонит режиссер. — Это определенно делает Клавдио более жестоким, чем я себе представлял раньше, — наконец проговорил он.
— Ну, он ведь — солдат. А для солдата жестокость — качество необходимое. И она же — неотъемлемая составляющая чести. Это, вероятно, первое, что узнал Клавдио, став взрослым.
— Согласен.
— Кстати, тебе не следует сидеть в такой позе, когда ты в шортах. Не расставляй колени. И в следующий раз надевай под шорты трусы.
Гриффин поспешно сдвинул ноги и вскочил.
Господи… Что такого я сделал?
— Вот видишь. — Джонатан улыбнулся, достаточно беззлобно, но с оттенком явного превосходства. — Теперь ты знаешь, каково это — почувствовать себя на месте Геро.
Гриффин отвернулся.
— Не надо смущаться, — сказал режиссер. — Я же не настолько глуп, чтобы вообразить, будто ты со мной заигрываешь. Верно?
— Естественно.
— А ты, Зои, почему все время молчишь?
— Просто соображаю, не видно ли чего лишнего у меня из-под платья.
Эта реплика разрядила обстановку. Даже Гриффин вынужден был рассмеяться.
Умненькая девочка, подумал он. Надо не забыть ее потом поблагодарить.
Джонатан загасил сигарету и спрятал пепельницу в карман.
— Знаете, почему я решил вызвать сегодня вас двоих? Вас, а не всю труппу? Потому что… вы молоды. И мне редко приходилось встречать двух молодых актеров такого большого дарования. Я призываю вас — никогда не расслабляйтесь и используйте все возможности, которые таятся за каждым словом, произнесенным вами со сцены, за каждым жестом, каждым шагом по сцене, каждым взглядом, куда бы вы ни смотрели. И главное — слушайте. Постоянно слушайте, помня, что вы ничего не знаете. Упала булавка — вы обязаны услышать. Что бы это значило? Расправила крылья муха — вы обязаны заметить. Даже если кто-то чуть подастся в вашу сторону — вы и это обязаны сразу уловить. Ничто из происходящего в вашем присутствии не должно остаться незамеченным. Это не значит, что вам следует реагировать абсолютно на все, но нужно все осознавать, чтобы, когда потребуется или окажется уместной ваша реакция, она вытекала из всей предшествующей цепи событий. Многое из сказанного вам уже известно, но я хочу, чтобы это закрепилось в вашем сознании. Сейчас, когда «Буря» и «Много шума…» идут, причем, я бы отметил, с большим успехом, для вас настал опасный период. Возможно, самый опасный период для актера. Потому что вы можете легко потерять с таким трудом наработанную напряженность. Можете стать слишком уверенными в себе, слишком самонадеянными и расслабитесь. А зрители это моментально почувствуют. Они всегда чувствуют, когда кто-то работает не в полную силу. Это понятно?
— Да, Джонатан.
— Да. Спасибо, Джонатан.
— А теперь — какие у вас планы насчет обеда?
— Я встречаюсь с Ричардом в «Бентли», — сообщила девушка.
— С Ричардом Хармсом?
— Да.
— Я считал, ты с ним порвала.
— Нет. Пока нет, — улыбнулась Зои.
— А ты, Гриффин?
— Собирался поесть в «Зеленой комнате».
— Один?
— Да.
— В таком случае пошли со мной в «Даун-стрит». Времени до дневного спектакля как раз хватит. Если, конечно, тебе не надо сначала домой.
— Нет, не надо. С удовольствием.
Зои поцеловала обоих мужчин, взяла свой текст и удалилась.
— Пошли через главный вход, — предложил режиссер, спускаясь в зал.
— Ведите. — Гриффин подхватил рукопись пьесы. — Я за вами следом.
3Пятница, 3 июля 1998 г.
В час пятнадцать пополудни Джейн сидела за кухонным столом с альбомом набросков и подборкой материалов по средневековым витражным окнам и изображениям святого Георгия и дракона. Она считала огромным преимуществом своей профессии то, что половину работы можно было делать дома.
Стоял июль, и, как обычно летом в последние годы, Южный Онтарио накрыла волна жары. А вместе с жарой пришла влажность, заставлявшая несколько раз в день менять одежду.
Джейн казалось, что она снова очутилась в дельте Миссисипи, и временами ее удивляло, почему окружающие не говорят так, как говорили все в ее детстве — в стиле романов Уильяма Фолкнера и пьес Теннесси Уильямса. По крайней мере, этим летом в Стратфорд согласилась приехать Аманда Уингфилд, которая четыре-пять раз в неделю появлялась в «Стеклянном зверинце». А где остальные? Почему ее друзей и соседей не зовут Бланш и Альма, Бейард и Квентин — почему они не те, кто прожигает жизнь на диете из слишком обильной выпивки и слишком цветистых речей, постепенно угасая в некогда роскошных усадьбах?
Представлены были все атрибуты жизни в Луизиане — соответствующая одежда, разнообразные средства борьбы с жарой. Крутились потолочные вентиляторы, таяли кубики льда в высоких запотевших стаканах с холодными напитками, из открытых соседских окон лилась меланхоличная музыка. В ходу были только свободные, просторные платья, рубашки и брюки. Порой по целым дням обходились вовсе без обуви; волосы постоянно стягивали на затылке, чтобы не лезли в лицо.
