Татьяна Успенская - Шаман
Олег наконец отсмеялся.
— Погоди, Варь, заливаться. Илюш, хоть раз объяснил бы ты мне, дураку, что к чему. Интересно же, — сказал тихо.
Илья крупноголов, горбонос, узколиц, у него всегда щёки розовые, губы яркие, глаза спокойные. Ни разу Нина не слышала, чтобы Илья закричал или проявил раздражение.
— Что даёт тебе твоя йога? А сыроядение? Это часть йоги или что-то другое? Я не понимаю.
От веток сирени к ним идёт тёплый парок, и парок этот пахнет и сиренью, и солнцем.
— Я родился два раза, — вдруг говорит Илья. — Один раз в тридцать пятом, когда родился, как нормальный человек, второй раз — в пятьдесят шестом. Вся моя юность прошла в больницах или у постели больных. Мой дедушка долго и мучительно умирал от рака лёгких. Его смерть меня переменила: из подвижного, жизнерадостного мальчишки я превратился в ипохондрика, стал бояться смерти. — Илья говорил спокойно, но его зеленоватые глаза в упор, напряжённо смотрели на Олега, точно Илья хотел убедить его своими внутренними ощущениями, своей внутренней энергией, которые не мог, не умел передать словами. — Я стал раздражительным, мнительным, в каждой ангине мерещилась опасность, угрожающая жизни. Опасность на самом деле подстерегала нас. Не прошло и пяти лет после смерти дедушки, как заболела мама. Я очень любил маму. — Илья долго молчал, смотрел в небо сквозь ветки и листья сирени. — Мама, как и дедушка, тяжело умирала от рака лёгких. Мы с папой не отдали её в больницу и, позабыв о себе, пытались бороться за неё. Она была у нас высокая, пышная, а в гробу лежала маленькая восковая старушка. С той поры, засыпая, просыпаясь, гуляя, читая, я видел, как во мне разрастается глазастая опухоль со щупальцами, как она пожирает живые клетки. Я сильно похудел. В общем, признали рак. Что долго рассказывать, однажды я умер.
Остывала картошка, пели птицы, у Ильи над губой сияли морковные усики.
Сейчас Нина вся напряглась надеждой, торопила память, глотая Илюшины слова, понимала лишь одно: Илюша умер и — жив. И Олег будет жить.
Илья смотрит на Олега, глаза в глаза. Олег, один из всех, спокоен. В его лице — любопытство.
— Я не знаю, сколько времени был мёртв. Отца спрашивать боюсь. — Снова Илья долго молчит. — Произошло чудо: меня вернули к жизни. Продрал глаза, а надо мной — потная, круглая рожа. На лбу этой рожи — муха. Это был Кеша. Без рубашки, потный, видно, много сил потратил, чтобы оживить меня.
Цепенело солнце в зените, цепенели листья. Только девочки носились друг за другом. Их полуголые, бледные, летящие фигурки на зелени травы в тот миг показались Нине призраками.
— Такого быть не может, — преодолевая в себе страх, сказала тогда Нина. Сейчас воскликнула: — Может! — перекрывая этим «может» всю свою прежнюю жизнь.
— Кто верит, кто не верит — дело добровольное, — сказал тогда Илья, дрогнули над губой морковные усики. Илья разрезал крепко пропечённую картофелину, посыпал морской капустой, полил подсолнечным маслом, откусил, стал медленно жевать.
И тут Варька захохотала:
— Ну, разыграл!
Нина грустно вздохнула: разыграл, не бывает такого!
— Какое отношение «умер» и «жив» имеют к твоему сыроядению? — Олег был очень серьёзен, словно решалась его судьба.
— Понимаешь, одно есть следствие другого. Чтобы жить, чтобы вырваться из страха перед смертью, перед человеческим несовершенством, мне нужно было выработать новое миропонимание. Совсем не похожее на то, которое формируется в нас школой и родителями. Новое во всём. Мне нужно было понять, что есть вечные категории и есть сиюминутная суета. Очень хорошо помню момент, когда я ощутил себя частью Вселенной. Я перестал думать о смерти. Теперь я знаю, что именно смерть когда-нибудь приобщит меня к Вечности. Главное потянуло за собой второстепенное. Я нашёл учителя йоги. С его помощью стал учиться правильно дышать, по-новому есть. Понял, что наша семья ела неправильно. Шкварочки, пироги, маринады… А это яды. Яды откладываются депонентами в сосудах и в кишках, не дают совершаться правильному обмену. В общем, и психика, и плоть подверглись полному перерождению. В результате я, как ты видишь, здоров и бесстрашен.
— Расскажи подробнее, — попросил Олег. — Я тоже хочу. Я тоже буду питаться, как ты. Я тоже хочу долго жить. И быть здоровым.
— Перестаньте, — остановила их Нина. Она не могла бы объяснить, почему ей стало так не по себе. Светило солнце, пели птицы, а на неё повеяло холодом.
— Мне тоже страшно, — сказала неожиданно Варька. — Не хочу! Пойдём купаться!
— Купаться, купаться! — обрадовались девочки.
— Илюша! — Нина открыла глаза, доверительно улыбнулась отцу. — Мне нужен Илья. Как можно скорее.
Подскочила Варя, отодвинула отца, слезами полила её лицо, зачастила тонким незнакомым голосом. Вереница слов свивалась в трудный, непонятный язык: «командировка», «Алтай», «нелётная погода».
Нина захотела встать. Чужие руки что-то делали с ней — гладили, держали. Вырвалась, села, потянула со стула светло-сиреневое платье, в котором ждала Олега, отец попытался не дать, Нина отняла. Усмехнулась. Надела. Встала. Она была лёгкая-лёгкая, невесомая.
— Илюша! — звала она. — Илюша! — Шла по квартире, искала его.
Перед ней расступались. Почему в её доме столько чужих людей? А Илюши нет.
— Он скоро приедет!
Наконец она поняла, что кричит ей, захлебываясь в слезах, Варька. Нина удивилась: зачем так кричать, когда в ней так тихо?
— Приедет, — обрадовалась Нина.
Она знала: Олег уже дома. Пошла к нему.
Зачем его закрыли простынёй? Поставила стул совсем близко к Олегу. Села рядом. Сняла простыню. Не закричала, не удивилась. Она терпеливо уложила руки на коленях, бесстрашно смотрела.
Лица у Олега не было — бело-синее, в подтёках, странное подобие лица. Только брови живые — кустиками. Нина стала смотреть на эти брови. Смотрела и ждала Илью.
Время стояло. Серенький зимний день вис в окне.
Она не любила оставаться дома без Олега. Олег занимал полкухни, полкомнаты, весь коридор. Сейчас комната просторна. До окна долго нужно идти. До письменного стола долго идти. Они с Олегом на острове, посередине пустоты. Можно положить свою руку на Олегову, согреть. В солнце золотится на его руке пух. Сейчас солнца нет, пуха не видно, рука у Олега — синяя, в кровоподтёках.
Она не знает, сколько часов, дней сидит с Олегом наедине.
— Нина, нужно хоронить, — голос отца. В его строгости слышится мольба. — Через час придёт автобус.
Нина качает головой, говорит звонко:
— Я не собираюсь Олега хоронить. Он будет жить со мной. Вот приедет Илюша…
За дверью рыдает Варька.
— Ты, папа, знаешь, я человек разумный. Ты, папа, поверь, так нужно. Ты потом сам поймёшь.
Она стремительно привыкала к своему новому существованию: они вдвоём с Олегом, оторванные от родных и знакомых, от Москвы и всякого подобия жизни. Оля, наверное, у матери.
Отец гладит её по голове, по плечам, дерзко разрушая их с Олегом таинство. Он подносит ей воду ко рту, лекарство, еду, она ничего не принимает.
Нина быстро привыкла к новому слёзному голосу Вари, слушала его, как слушают ветер, гуд проводов, шум воды. Привыкла к постоянной жизни за спиной: оформляли какие-то бумаги, обсуждали что-то, ей не понятное. Привыкла к идущему от Олега приторно-сладкому запаху, от которого её сначала тошнило.
Она ждала Илью.
Три дня она сидела возле Олега. Немота Олега — её будущая немота. Неподвижность Олега — её будущая неподвижность. Прошлое их спит в Олеге. На третьи сутки не выдержала — уткнулась в каменное бедро Олега, задремала.
Кто-то легко потянул её от Олега, она обернулась.
— Илюша! Приехал! Ты говорил: ты умирал, а потом ожил. Оживи Олега. — Она вцепилась в Илюшины руки. — Пусть он будет жить!
Илья попытался освободиться от её рук, не смог.
— Ты молчишь? Почему же ты молчишь? Разве не ты рассказывал? Ты умер, ты ожил, — повторяла она исступленно.
— Я не знаю, — прошептал Илья. — Кеша сказал, я не умирал. Он мне объяснял: я очень склонен к самовнушению, у меня было что-то вроде летаргического сна. Это районный врач решил, что я умер.
— Оживи Олега! — улыбалась Нина. — Мне говорят, он умер, его нужно хоронить, но ты же видишь, он ждёт жизни. Я тебе верю, Илюша. Ты сумеешь оживить его!
— Нина! — Илья обхватил её голову. — Бедная. Ты заболела. Ты не в себе. Но это пройдёт. У тебя отец, Оля. Посмотри, что творится с твоим отцом! Подумай о живых. Сколько ещё Оля может жить не дома и не учиться?! Тебе нужно жить, Нина!
Резкая боль внизу живота согнула Нину.
Боль — последняя вспышка жизни. Боль вперемежку со схватками. Она длилась несколько часов, пока врачи не прекратили её.
Лёжа в белом покое больничных простыней, Нина спала и не спала.
