Татьяна Успенская - Шаман
В первое лето отец подарил им квартиру. Всё время и деньги ушли на её устройство. Потом два года подряд болела Нинина мать — Нина с Олегом неотлучно были около неё. Потом родилась Оля, и Селигер отпал сам собой. Летом снимали дачу в Подмосковье, а зимой что делать на Селигере?
Олег любит бродить с ней по Москве, ездить в метро, в электричке. Когда-то главную часть жизни Олега составляли путешествия. «Ты не представляешь себе, что такое сумерки в горах или на Енисее, это невозможно передать. Поедем на Тянь-Шань, в Карелию, покажу то, без чего меня — половина!» На мгновение вырываясь из стирок, Олиных болезней и своих рукописей, Нина отвечала всегда одно и то же: «Обязательно поедем, но сначала на Селигер». Но жизнь приковывала их к дому.
Вместе с Олей росли долги и страхи перед любой, самой скромной поездкой — боялись инфекции, сквозняков в поезде…
Выигрыш по лотерейному билету «Москвича» оглушил Нину с Олегом. Собственная машина! Решались сразу все проблемы.
Но, видимо, Селигер для них — самое недостижимое место на земле. Врачи велели лечить Олину носоглотку в Крыму, и подряд пять лет свои отпуска они проводили там. Если Олег сегодня к ней вернётся, она сделает всё возможное, чтобы в это лето они попали на Селигер.
Если Олег простит её за вчерашнее.
Во всём виновата она. Пусть её оскорбил начальник, предал автор. Пусть она плохо чувствовала себя. Но Олег говорил ей по телефону, что не идёт эксперимент. Она должна была снять с него неудачу, помочь ему. Женщина сильнее мужчины, терпеливее, она должна была простить ему раздражение, усталость, даже грубость.
Сегодня у неё светлый день. Сегодня она чувствует себя хорошо. Сегодня Кнут перевесил полку. Забыта ссора. Горит торшер, подаренный Олегом. Свет в доме. И у них будет ещё ребёнок. Сын. Вот только Олег придёт, она скажет ему об этом.
Они не ссорились никогда. Не может Олег из-за усталости, случайной обиды не вернуться домой. Он задержался в Мытищах, у товарища, главного инженера завода. Вместе кончали химфак. Заговорились. Им нужно много времени, чтобы обсудить общие дела.
Чайник кипел, блины подгорали. Нина выключила газ.
На Селигер они опять не попадут, как же она забыла? У них будет маленький. Нина засмеялась. Всё сначала. Бессонницы, пелёнки, первые шаги, первые слова.
Она присела к пианино.
Так и стоит оно в её комнате — бежевое, лёгкое, из Германии. Трофей. Кто играл на этом инструменте до неё? Отец сделал ей подарок. Отец не мог отнять у кого-то. Инструмент был бесхозный. Тогда, когда отец брал его, он уже был ничей. А может быть, здесь купил? Не мог он что-то везти себе из Германии! Надо спросить.
Снова войной потянуло по клавишам, которых она едва касалась сейчас.
Лишь сейчас осознала — а ведь песни жили в ней всегда, с детства, просто они притаились в ней до поры до времени.
Илюшины песни поют под гитару, под стук ложек по кастрюлям и тазам, под свист. Илюшины песни — о любви, о поколении, о войне, об одиночестве. Как совмещаются в Илюше его йога, его песни, его профессия инженера?
Сейчас из множества затаившихся звуков ожили, зазвучали всего три — одинокие, тихим ожиданием затревожили Нину, они повторялись и повторялись и с каждым повтором отзывались в ней всё громче.
Оборвала их, встала, натянула брюки, свитер надела, пальто, проверила ключи, пошла к двери, задевая мебель. Неясная сила вывела её из квартиры. Мягко захлопнулась за спиной дверь, почти беззвучно разъехались перед ней створки лифта.
Вышла из лифта на первом этаже и увидела отца: он стоял, припав спиной к двери парадного.
— Что ты тут делаешь? — почему-то почти без голоса спросила Нина.
— Я… должен…
Она никак не могла понять, как здесь очутился отец. Бросились в глаза незастёгнутое пальто, штатский пиджак и генеральская шапка. Одевался наспех. Беда с его женой или сыном? Почему-то в этот последний миг своего счастья она совсем не думала об Олеге.
— Папа, мы вчера поссорились, — пожаловалась отцу. — Олег меня бросил. Что у тебя случилось, папа?
Отец, не отвечая, обнял её за плечи, повёл к лифту, точно она сейчас упадёт.
— Холодно, идём домой.
Нина всё ещё не хотела принимать неурочности прихода отца, непривычной его расхлябанности. Они уже ехали в лифте, отец держал её под локоть.
— Потерпи, Нина. Потерпи. Темно было на шоссе, он не заметил, налетел на каток.
Нина всё ещё не понимала.
Вышли из лифта. В яркой передней заметила: у отца дёргается верхняя губа. Она дёргалась, когда он вернулся с войны. Несколько лет дёргалась, потом перестала.
— Олег погиб, — сказал отец.
Память оборвалась.
Первые ощущения — боль в руке и резкий запах нашатыря. Нина открыла глаза. Над ней склонилась незнакомая женщина в белом, и тут же отец стоит перед ней на коленях, растирает ей руки и ноги. Лежит она не в своей, в Олиной комнате.
В окне сеется промозглый декабрьский день. Издалека, от окна, смотрит на неё Кнут. Что он здесь делает?
Нина никак не может сообразить, что произошло, чувствует: в квартире много людей. Тяжёлые шаги в коридоре, крики: «Осторожно!», «Давай, заноси!», запах ёлки, приглушённый невнятный разговор.
Погиб Олег? — вспоминает она. — Как это могло случиться?
Рыдает Варька.
С Варей что-то связано такое, что спасёт Олега.
Нина силится вспомнить. Варя катит впереди себя коляску с маленькой Леной. Это было сто лет назад. Лена успела вырасти. Лена на три года старше Оли.
При чём тут Лена?
Что же это было, что может спасти Олега?
Нина силится вспомнить что-то самое главное в своей жизни, но бледный декабрьский день, Варин плач, жалостливые руки отца, присутствие в доме посторонних рассеивают внимание.
Тогда пели птицы и, куда ни посмотришь, зеленела трава. Там было много молодой травы. От этой травы может прийти спасение.
Как же она забыла? Совсем недавно — раскалённое Минское шоссе, две машины рядом, бок к боку. Варька за рулём. Олег за рулём. Тридцать градусов в конце мая. Сговорились, в один день взяли отгулы все четверо. Дети закончили учебный год.
Варя словно не за рулём, а в ванне, откинулась на спинку. Олег устремлён вперёд, обеими руками вцепился в руль. Он ждёт подвоха от жаркого асфальта: вдруг человек побежит перед машиной или собака. Очень Олег боится кого-нибудь задавить.
Снова Нина босыми ногами вступает с асфальта прямо в траву. Густая, росток к ростку, трава. Светло-зелёная, молодая.
На даче — десятиметровая комнатёнка с широкими деревянными досками пола и стен, с рыжей черепицей крыши, с крыльцом-террасой под широким козырьком. Летнее жильё Илюшиного отца. Сумрачно, тесно в клетке комнаты. Обед — на свежем воздухе.
Лена в купальнике, Оля в трусиках кувыркаются в траве, перекатываются, кто быстрее подкатится к рябине. Нина слышит их визг. Значит, всё по-прежнему — живое.
Костёр отгорел, в золе — картошка. На хлипком треугольном столике под щедрыми кустами ранней в этом году сирени Варька механической соковыжималкой выжимает Илье сок.
Илья — йог. Ест мало. Он худ, бородат, покоен. Как он терпит Варьку?
Илью нельзя понять. Его песни похожи на Варьку: сквозняк, смех, бег, радость. Но ни в глазах Ильи, ни в его движениях песен нет. Может, Варька придумывает их за Илюшу?
— Тебе травы не нарвать? — насмешливый дискант Варьки.
— Ты в самом деле ничего, кроме морковного сока, не будешь? — спрашивает Олег. Чуть надтреснутый, такой необычный голос Олега жив. Нина пережидает паузу, слушает Олега. — Под Новый год ты, помнится, вовсю уплетал сырный салат. — Ломкий, особенный голос у Олега.
Пусть Илья чудит. Орехи, фрукты, овощи, соки — сырятина Ильи не мешала остальным уплетать отбивные и копчёную колбасу. Тогда не вслушивалась, сейчас стала слушать тот разговор, благодарная памяти, что сохранила его в точности.
— Зачем только сок? Я поднажму на картошку. Люблю в печёной картошке шкурку. Что касается сырного салата… он обошёлся мне дорого: замучил насморк, несколько дней подряд не давал дышать, пришлось лишний раз голодать.
Возвращённая в траву, Нина снова жива.
— Почему же у меня, интересно, никогда не бывает насморка? Ем всё подряд. — Варя с аппетитом жуёт лук с колбасой. — Тут как-то, по Илюшиному приказанию, весь день ела только капусту, ни соли, ни сахара, ни-ни! А вечером, — громко расхохоталась Варька, — удрала к соседке и нажралась там селёдки с пирожными.
Олег засмеялся вслед за Варей. Только он так смеётся — закинув голову, широко открыв рот, сверкает зубами — без единой пломбы, без единого пятнышка.
— А что, мы живём один раз, верно? Так и отказывай себе во всём?! Да кому нужна вся эта преснятина? Я, может быть, вовсе и не хочу долго жить. А потом ещё неизвестно, не доказано ещё вовсе, кто дольше живёт: йоги, в которых влюбился мой Илья, или нормальные люди?
