Марсель Ферри - Любовница авантюриста. Дневная Красавица. Сказочные облака
— Но скажите же мне, что он не останется таким, как сейчас. Это невозможно. Это хуже…
— Во время войны, — неуверенно сказал молодой врач, — были случаи полного излечения паралича.
— Паралич, паралич, — глухо повторила Северина.
— Теперь, когда вы все знаете, позвольте дать вам один совет, — добавил практикант. — Не разговаривайте с ним, пожалуйста, слишком много. Сделайте так, чтобы он как можно меньше осознавал… Конечно, с Серизи это трудно, и тем не менее нужно постараться немного его усыпить. Самый живой мозг, когда приходит болезнь…
— Я не хочу, — почти грубо прервала его Северина. — Нет, он не неполноценный. У него все цело. Если вы не верите, оставьте его мне. Я все сумею.
При виде столь мощной решимости, столь мужественной любви молодому врачу захотелось пожать Северине руку как товарищу, более отважному, чем он сам.
Теперь Северина не покидала палаты Пьера. Днем и ночью она принадлежала этим глазам, которые сверкали, как затерянные сигнальные огни. Ее собственная жизнь казалась несущественной. Что может сравниться с жестокой драмой, разыгрывавшейся в замкнутом пространстве, в точных и неподвижных границах тела, неспособного передать движения живущего в нем духа? Но зато какую невероятную победу, как ей показалось, она одержала, когда однажды утром вроде бы увидела дрожание губ Пьера. То была едва различимая вибрация, но Северина была уверена, что не ошиблась. В течение дня вибрация повторилась.
На следующий день Пьер смог изобразить губами несколько слогов, его пальцы начали делать слабые вмятины в одеяле. Нечто похожее на бескрайнюю песню наполнило душу Северины. Она уже не сомневалась в грядущем полном выздоровлении Пьера, и сдержанность врачей ее раздражала. Неделю спустя она вырвала у них разрешение перевезти его домой. Рана затягивалась. Что же касается остального, то тут она полагалась только на себя. К тому же если весь низ тела по-прежнему оставался инертным, то торс и руки уже двигались, разумеется, беспорядочно, но все же это были движения. Кроме того, Пьер начал довольно непринужденно выражать свои мысли, а две предпринятые попытки читать показали, что он может и это.
Северина никогда бы не подумала, что такая простая вещь, как возвращение в свою квартиру полуживого человека, способна доставить ей столько светлой радости. Она не хотела замечать, что губы Пьера, прежде чем выговорить какое-нибудь слово, предпринимают тысячу усилий, что для того чтобы двинуть рукой, он начинает делать движение не в ту сторону. Все должно было прийти в норму, потому что он находился в своей комнате, потому что он улыбнулся, увидев свои книги, улыбнулся тем более трогательно, что у него получилась полуулыбка. Теперь необходимо было только терпение. Северина знала, что оно у нее есть — бесконечное, нежное, готовое победить все.
Она совершенно забыла, что внутри той женщины, которая ухаживает за Пьером, нашла себе пристанище другая — проститутка и убийца. Ей пришлось вспомнить об этом на следующий же день.
Не в силах скрыть замешательство, к Северине обратилась ее горничная, кроткая девушка, которая служила в доме с самого начала их семейной жизни.
— Я не хотела беспокоить мадам, — сказала она, — пока мадам оставалась в больнице и в первый день возвращения… Мадам видела газеты?
— Нет, — сказала Северина, и это было правдой.
— В самом деле, мадам? — продолжала с облегчением горничная. — Если бы мадам видела портрет убийцы…
Северина не прерывала ее, но слушать уже перестала. Прислуга узнала Марселя на фотографии в газете.
Северине показалось, что комната, мебель, эта продолжающая что-то говорить женщина (до нее смутно донеслось: «золотой рот») вдруг стали совершать равномерные колебательные движения. Колебания захватили и ее саму. Ей пришлось сесть.
— Мадам потрясена так же, как и я, — заключила горничная. — Я не хотела никому ничего рассказывать, не поговорив с мадам, но теперь я предупрежу следователя.
Как же Северина пожалела об этом злосчастном возвращении: в Центральной больнице, вдали от людей и от своего прошлого, она имела что-то вроде права убежища. Что за безумное ослепление заставило ее поверить в то, что она ушла от невидимых щупалец? Они сжимают ее снова. Разве ей мало уже выпавших на ее долю страданий? Какая им нужна еще дань?
— Правда же, мадам, ведь надо предупредить его? — спросила горничная.
— Разумеется, — прошептала Северина, не отдавая себе отчета в том, что говорит.
Она тут же поняла, что последует дальше: направленное против нее расследование, обвинения в сообщничестве, тюрьма и Пьер, наполовину сбросивший свой саван плоти и вдруг узнавший все те тайны, ради сокрытия которых она заставила его заплатить такую дорогую цену. Какая злая насмешка!
— Подождите… Нет, не надо! — вскричала она.
Удивление прислуги, ее недоверчивый вид вернули Северине немного хладнокровия.
— Да, ваше… наше свидетельство… — заставила она себя исправиться, — оно ничего не потеряет за каких-нибудь два… три дня. Сейчас пока я не могу отойти.
— Как мадам будет угодно, но меня и так уже мучают угрызения совести оттого, что я столько ждала.
И снова у Северины появилось ощущение, которое, как она наивно полагала, уже не должно было к ней вернуться, — ощущение затравленного зверя. Снова она чувствовала себя преследуемой, попавшей в тупик, зависимой. Причем на этот раз ее преследовал не один человек, а целая свора, выдрессированная обществом для этой цели. А кто же будет ухаживать за Пьером, улыбаться ему, развлекать его, кормить?
Теперь она не хотела для себя ничего, кроме этого скромного удела, и вот ей отказывают и в этом.
В голову пришла мысль о смерти, и в этот момент она действительно устремилась бы всей душой навстречу холодной избавительнице. Но тут ей показалось, что в комнате Пьера, послышался какой-то шум.
«Я пойду до конца, — прошептала Северина, — и им не удастся причинить ему вреда».
Она позвонила Юссону и попросила его приехать.
— Это мой сообщник, — размышляла она. — Он это знает. Он поможет мне.
С первых же слов Северины Юссон весь обратился в слух.
— Дело более серьезное, чем вы думаете, — сказал он. — Видно, что вы не читали газет. Полицейские взяли след.
— Мой?
— Почти… Рот этого парня делает его заметным… Так что у Анаис кое о чем рассказали. Установить, что Марсель приходил каждый день к одной и той же женщине и ради нее одной, оказалось не так уж трудно. По фотографиям, которых мне не удалось избежать, Анаис и другие узнали и меня. Напрашивалась мысль, что между моим визитом и вашим исчезновением существует какая-то связь. Короче, был сделан вывод, что Марсель бросился на меня из-за какой-то женщины из дома свиданий. С другой стороны, один полицейский и прохожие утверждают, что в момент покушения видели, как какая-то женщина побежала и села в машину, которую другие прохожие в свою очередь заметили стоявшей перед сквером с включенным мотором с двенадцати до половины первого… Пресса переполнена такого рода деталями. Здесь есть все необходимое, чтобы подхлестнуть любопытство: нападение среди бела дня… Марсель и все его прозвища… таинственный автомобиль и особенно эта женщина… Нет ни одной газеты, которая не вынесла бы в заголовок имени Дневной Красавицы.
— А что еще, что еще? — спросила Северина.
— Вот в основном и все из того, что направлено против вас. В вашу пользу говорит то, что, несмотря на поиски, ни машины, ни ее шофера не нашли, а главное — это молчание Марселя. Молчание героическое, потому что, дав показания, он почти снял бы с себя вину. Но он не проговорился, это чувствуется. Но если улики в общем собираются правильно, то психологический след ведет совершенно не в ту сторону. До настоящего времени полиция, юстиция, пресса убеждены, что Дневная Красавица… вы извините меня…
— Говорите же… Что мне до всего этого.
Он пришел в восхищение от того, что ради любви к Пьеру она отбросила все, относящееся к ней самой (хотя тот парень, сутенер, не рискует ли он, ради любви к ней, быть приговоренным к каторге?), и продолжал:
— Для всех Дневная Красавица является публичной женщиной, а поскольку вы не оставили на улице Вирен никаких сведений о том, кем являетесь в действительности, то маловероятно — разве только что-нибудь непредвиденное, — чтобы кому-то удалось установить связь между ней и вами. Но вы же понимаете, что, если ваша прислуга скажет хоть слово, если хотя бы одна ниточка приведет сюда, все будет раскрыто.
— Но я буду отрицать… я скажу, что она лжет… что это месть… и я…
— Сейчас тот самый момент, — сказал Юссон, беря ее ладони в свои руки, — когда вы должны сохранять самообладание. Одной вашей горничной, может быть, и не поверят, но вас узнает Анаис, узнают другие.
