Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
— Здесь двенадцать тысяч ливров золотом, Селестэн.
Это была сумма, которую я смогла сэкономить в Белых Липах, дважды отказываясь от драгоценностей, покупка которых была уже предрешена.
— Зачем столько денег, мадам Сюзанна?
— Для того, чтобы начать отстройку замка.
Видя изумление и недоверие у него на лице, я продолжила:
— Это решено, Селестэн. О, я очень хорошо все продумала. Вы же знаете, я беспокоюсь о своем сыне. Ради него я должна это совершить, чего бы мне это ни стоило. Когда он вырастет, когда станет совершеннолетним, он должен войти в замок на правах хозяина, так, как входили его предки. К тому времени поместье должно стать таким же, как прежде… или почти таким.
— Двенадцать тысяч… Это мало, мадам.
— Я знаю. Но это только первый взнос. Денег хватит, об этом вы можете не беспокоиться.
— И вы хотите, чтобы я управлял всем этим? Мадам Сюзанна, у меня ведь ума не хватит. Тут нужен человек грамотный, знающий… А что я?
— Управлять будете вы, именно вы. Я верю вам. Но я пришлю для помощи человека из Парижа. Найду кого-нибудь… такого, кто понимал бы в строительстве. Он поймет, каким должен быть Сент-Элуа, — вот, я примерно уже нарисовала… Работы начнутся весной, я еще успею найти его. А для вас есть другое задание.
— Какое?
— Готовиться. Заготовлять камни, глину, щебень… Я уверена, вы знаете, где искать… Нужен белый камень, белый, как снег… Именно такой была стена вокруг Сент-Элуа.
От волнения у меня пересохло во рту. Я понимала, что приступаю к очень сложной задаче, такой, в исполнение которой сейчас, пожалуй, верю только я. Мне и самой было страшно. Если начать и не довести до конца — это будет еще постыднее, чем если бы я и вовсе не начинала. Хватит ли у меня сил? Восстановление растянется на годы…
Но намерения отступить у меня не было. В мечтах я уже видела результат своих усилий — замок, из грез воплощенный в реальность, замок, который по праву вернется к Жану. Разве имею я право сделать своего сына аристократом без родового гнезда, принцем хоть и с титулом, но без корней?
Когда я уезжала, во двор заглянула девочка — худенькая, круглолицая, зеленоглазая. Из-под плотного чепчика выбивались светлые волосы. Она вдруг улыбнулась мне, и по этой белоснежной улыбке я живо узнала Берту Бельвинь, закадычную подругу моего сына, с которой он расстался больше года тому назад, но о которой продолжал вспоминать.
— Как ты выросла! — сказала я, ласково гладя ее по щеке. — Сколько тебе сейчас?
— Восемь лет, мадам! — пискнула она, даже как-то прижавшись на миг к моей ладони.
Меня это тронуло. Какая она все-таки забавная, эта Берта. И теперь она меньше стала похожа на сорванца-мальчишку Надо же, первая любовь Жана… Берта подняла на меня огромные зеленые глаза и смело спросила:
— А маленького сеньора вы не привезли, мадам?
Я едва не рассмеялась. Во-первых, она говорила так, будто речь шла о яблоках или конфетах. Во-вторых, с каких это пор она стала называть Жана сеньором? Я хорошо помнила, что Берта иной раз даже давала ему тумаков.
— Нет, милая, Жан со мной не приехал… Зато он передал тебе вот что.
Я достала из сумочки две большие конфеты Она схватила их, неумело присела в реверансе и тотчас отбежала в сторону, а мне почему-то эта сцена очень напомнила мое детство. Тот миг, когда моя мать, такая красивая и сверкающая, точно так же протянула мне конфету и уехала по своим делам Могла ли я думать, что все это повторится почти в точности?
На прощание я крепко поцеловала старого Жака Он был парализован, и его выносили на улицу в кресле, но он сохранил очень ясный ум и давал мне немало советов относительно того, как был устроен Сент-Элуа раньше Что ни говори, а Жак жил в нем куда больше, чем я.
4
Едва вернувшись в Белые Липы и войдя в вестибюль, я увидела молодого русоволосого офицера в республиканской форме, который шел мне навстречу и, приблизившись, поклонился Я невольно сделала шаг назад. Лицо офицера казалось мне знакомым, но я теперь инстинктивно боялась всех республиканцев и ждала от них только самого дурного.
— Добрый вечер, мадам Неужели это я вас испугал? Мне не хотелось верить, но, видимо, от нашей встречи на Корсике у вас сохранились лишь самые скверные воспоминания.
«На Корсике? — подумала я озадаченно. — Почему на Корсике?» Потом я быстро сообразила, кто передо мной.
— Ле Пикар? — спросила я неуверенно.
— Точно так, мадам, Антуан Ле Пикар де Фелиппо, полковник английской службы.
— Английской? Вы говорили, это выдумка…
— Теперь уже не выдумка. Теперь я действительно служу Англии и, честно говоря, горжусь этим, потому что Франция оказалась страной слишком безумной и слишком самонадеянной, чтобы принять мои услуги.
Я невольно улыбнулась. Рассуждения были забавны.
— И вы теперь сражаетесь против Франции?
— Против Республики, дорогая герцогиня. А если Республика и Франция — одно и то же, то и против Франции. Хотя мне лично этого не очень хотелось бы.
Помолчав и заметив, что я стою в растерянности, вызванной его появлением, он решительно произнес:
— Я приехал из Триеста, мадам. Еще три недели назад я видел там Александра и привез вам от него новости.
— Он в Триесте? — переспросила я пораженно. — Святой Боже, что же он там делает? Триест со дня на день будет захвачен армией Бонапарта!
— Да. Это верно. Как раз именно поэтому Александр там и находится.
— По заданию графа д’Артуа?
— Да.
— О, граф знает, что надо сделать, чтобы послать моего мужа на смерть!
Разговор наш был долгим. Ле Пикар рассказал мне, что за месяцы отсутствия Александр объездил чуть ли не всю Европу, побывал в Вене, Риме, даже в Митаве.
— Смею вас уверить, что ваш муж, дорогая герцогиня, выяснил нечто такое, что и вас заинтересует… Он скажет вам, когда приедет.
Но меня ничто не интересовало, кроме письма герцога, переданного Ле Пикаром:
«Дорогая, не бывает и дня, чтобы я не вспоминал о вас. Похоже, что каждый час все сильнее и сильнее заставляет меня сознавать, что я поступил неосмотрительно, уступив чувству долга и потеряв что-то такое, без чего любой долг и честь теряют всякий смысл. Я надеюсь, о, как я надеюсь вернуть вас, carissima. Простите ли вы меня?..»
Он писал о себе, своей жизни, своих встречах с принцами и императорами, о том, каков Бонапарт в действительности и воочию, а в самом конце, будто вскользь, замечал:
«В Риме я увидел картину кисти Тьеполо — „Женщина под вуалью“. Клянусь вам, это была вылитая вы. Я стоял перед картиной, как окаменелый, несколько минут; мне казалось, я вижу вас живую. Кардинал Альбани, видя мое замешательство, был так любезен, что подарил мне ее. Вы ее вскоре увидите и сами оцените».
— Вы будете писать ответ? — спросил Ле Пикар. — Через месяц я, пожалуй, встречусь с Александром в Англии. Он будет рад получить письмо.
Я задумчиво посмотрела на собеседника. Чувство обиды было так сильно, что я не могла говорить. Я так досадовала, что он оставил меня одну. Меня, которую он, как говорит, любит… меня, которая так одинока и несчастна здесь.
Я еще раз пробежала письмо глазами. Он писал, что вскоре я увижу новую, купленную им в Риме картину. Стало быть, он надеялся, что сможет скоро вернуться? Ах, если бы! Впрочем… именно тогда нам будет о чем поговорить!
Я сказала, поднимая на Ле Пикара глаза:
— Передайте ему, что я жду ребенка.
5
Шли дни, проходили недели, и мало-помалу всем в Белых Липах становилось ясно, в каком я положении, начиная от Анны Элоизы и кончая слугами. Я никого, кроме Поля Алэна и Маргариты, не ставила заранее в известность о своей беременности. Остальных известило время. Впрочем, Анна Элоиза, вопреки ожиданиям, ни словом не дала понять, что думает по поводу этой новости. Я лишь замечала, что чуть больше скептицизма стало в ее взгляде, направленном на меня. Решительно, эту старуху трудно было понять. Раньше она упрекала меня, теперь не выражала никакой радости. В ее выцветших глазах можно было прочитать скорее недоверие, чем радость.
После четвертого месяца меня стала немного мучить тошнота, и я совсем лишилась аппетита, тем более что врач, опасаясь возникновения отеков, приказал полностью исключить соль из моего рациона. Теперь даже яйца приходилось есть несолеными, и, конечно, это не способствовало возбуждению аппетита. Но все эти неудобства можно было вообще не считать, если вспомнить то, что я испытывала в тюрьме Консьержери, когда была беременна Вероникой и Изабеллой.
Моя талия очень долго оставалась тонкой, но, в конце концов, наступило время, когда Маргарите пришлось взяться за переделку некоторых моих платьев. Все они были расширены в талии. Просторные складки платьев скрывали округлившуюся фигуру, на лице беременность не оставляла никаких особенных следов, и я, глядя на себя в зеркало, полагала, что, если не очень присматриваться, можно вообще не заметить, что я беременна.
