Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
Поднимая на Поля Алэна глаза, я резко сказала:
— Я чувствую себя вдовой. Все время, постоянно!
— Сюзанна, вы должны понимать, что…
— О, я прекрасно знаю, что вы мне скажете! Только мне все это надоело. Я хочу увидеться с ним, понимаете! Я хочу сказать ему о ребенке.
— Вы можете написать. Он получит ваше письмо.
— Как же получит, если даже вы не знаете, где он сейчас? Вы сами говорили, что граф д’Артуа гоняет его по всей Европе с поручениями.
Голос у меня дрогнул. Ломая пальцы, я сдавленно произнесла:
— Ах, я не могу так больше, не могу! Вы оба мстите синим, это я понимаю. Но за что он так поступил со мной?
— Я больше чем уверен, мадам, что Александр не хотел причинять вам боли.
— Но причинил. И вообще, вы можете сказать, сможет ли он когда-нибудь жить здесь открыто? Если нет, то не лучше ли мне оставить Белые Липы и переехать к нему в Англию?
Поль Алэн в сердцах звякнул бокалом.
— Что вы говорите? Ребенок, которого вы ждете, должен появиться на свет здесь, в Бретани, и это не подлежит обсуждению. Все дю Шатлэ рождались здесь. И прежде чем он переедет в Англию, он должен стать французом и роялистом, должен полюбить и Францию, и Бретань, и Белые Липы!
Швырнув салфетку на стол, я поднялась.
— Красивые слова! — сказала я горько. — Вы оба невыносимы с этими словесными красотами — и вы, и ваш брат! Вы оба только то и умеете, что делать несчастными окружающих. Знаете, Поль Алэн, я совсем не завидую женщине, которой суждено стать вашей женой, — вы изломаете ей всю жизнь.
Я медленно поднималась по лестнице, чувствуя себя глубоко несчастной и одинокой. Не стоило, конечно, нападать на Поля Алэна. Он так много делает, чтобы успокоить меня. И вообще, он очень хороший брат. На него можно положиться. Но что поделаешь, если я стала так нервна… иной раз это напряжение становится таким невыносимым, что я рада сорвать злость даже на брате Александра!
В сущности, если разобраться, я была на их стороне. Я, как и они, не признавала Директорию законным правительством Франции и продолжала считать свою страну королевством. Просто я не хотела больше мучиться. Я и так почти не жила нормальной жизнью. Конечно, я была бы согласна потерпеть, если бы возвращение Бурбонов должно было воспоследовать через год или два. Но ведь ничто не говорило об этом.
Напротив, французы с каждым годом все больше привыкали к Республике и понемногу забывали о том, что полторы тысячи лет Франция была монархией. Бретань, Вандея и Пуату, извечно роялистские провинции, сколько ни бунтовали, не встречали поддержки в других департаментах. Желающих бороться за дело короля становилось все меньше. В ряды роялистов шли самые ожесточенные, непреклонные, фанатично настроенные люди, да и они знали, что их дело обречено на гибель и приведет их только к эшафоту.
Нет, на это я никак не могла согласиться. Ни за что… Вот почему поступки Александра вызывали у меня такую досаду.
2
Я явилась в коллеж после того, как сделала в Ренне множество покупок и приготовила рождественские подарки для всех детей. Я так надеялась обрадовать Жана. Меня пропустили в здание. Я заглянула в класс, но Жана там не было. Не было его и в дортуаре. Тогда, отказавшись от мысли самой разыскать сына и этим сделать ему сюрприз, я обратилась к одному из воспитателей, дежуривших в коридоре, и попросила известить Жана де ла Тремуйля о том, что к нему приехала мама.
— Так вы его мать? — осведомился воспитатель настороженно.
— Да.
— Гражданка, я ничего не могу сообщить вашему сыну. Он сидит в карцере. Он сурово наказан.
Я ошарашенно смотрела на воспитателя.
— Полагаю, — сказал он, — вам лучше пройти к гражданину директору. Он давно хотел с вами встретиться.
Я быстро поднималась по лестнице, размышляя над услышанным. Карцер… Что это значит? Мне не нравились порядки, заведенные в коллеже, я находила их уж слишком военными, и в то же время втайне не могла не признать, что Жан, по всей вероятности, был виноват и наказали его за дело.
Директор, высокий худой человек, узнал меня сразу и еще с порога осыпал упреками.
— Гражданка, уверяю вас, наше терпение кончилось. Ваш сын и эти его дружки терроризируют весь коллеж. Мы не можем допустить издевательства над учениками.
— Дружки? — переспросила я. — Какие дружки?
— Я говорю о Ренцо Риджи и Марке Ламбере.
Значит, Жан все-таки подружился с Ренцо… А Ламбер — это была вымышленная фамилия одиннадцатилетнего Марка, сына Констанс, который не имел права на аристократическое имя.
— Что же они натворили? — спросила я подавленно.
— Гражданка, они устроили здесь настоящую роялистскую банду. Наш коллеж верен Республике. Уже то, что здесь учатся такие дети, бросает на него тень. Не думайте, гражданка, что покушение на генерала Гоша уже забыто! Все помнят, что его совершил отчим вашего сына. К тому же и Жан, и Ренцо ведут себя отвратительно. Полагаю, мне придется исключить их.
— Но за что же? — снова спросила я. — Можете вы, наконец, объясниться?
— Они устроили дуэль на циркулях! Настоящее побоище!
Видя, как я бледнею от тревоги за Жана, и приписав мою бледность негодованию, директор пустился в объяснения. Разумеется, дети республиканцев, ученики коллежа, сразу после покушения на Гоша отвернулись и от Жана, и от Ренцо, и от Марка. Им просто объявили бойкот, их пытались преследовать. Но эта заносчивая тройка вела себя так, будто ей безразлично мнение окружающих. Они самые большие драчуны в школе, и они заставили всех бояться их. Двум мальчикам мой сын чуть не выбил глаз. А совсем недавно, во время еженедельного похода в город, Жан напал на другого мальчика, сына городского прокурора, ударил его ногой в живот и свалил на землю. Потом отодрал за уши и все время повторял: «Это тебе за вторник! А это тебе за среду!»
— Что он имел в виду под средой? — спросила я.
— Это не важно, гражданка. Ваш сын никому не дает спуску. Если и дальше так пойдет, он превратится в настоящего убийцу или бандита.
Я молчала, покусывая губы. То, что директор необъективен, я чувствовала. Да, я знала, что Жан вспыльчив. Но ведь, как я поняла, все окружающие враждебны к нему. И не потому, что он драчун. Просто потому, что он — де ла Тремуйль, что его отчим стрелял в Гоша…
— А потом последовала эта дуэль. Ваш сын, сидя на уроке, дернул того самого мальчика, сына прокурора, за волосы. Они обменялись пощечинами. В перерыве вся эта ужасная тройка — ваш сын, Риджи и Ламбер — вооружилась циркулями и вызвала на дуэль своих противников. Если бы вы видели, что это было! Настоящий кошмар! Они словно задались целью и себя искалечить, и других!
С испуганным возгласом я вскочила со стула.
— С ним все в порядке? С Жаном?
— Я бы так не сказал. Знаете, гражданка, я полагаю, вашего сына уже ничто не исправит. Не подлежит сомнению то, что вы дома внушаете ему убеждения, совершенно противоположные тем, что пытаемся внушить мы.
Помолчав, директор с шумным вздохом произнес:
— Мне не хотелось этого делать, гражданка. Но я вынужден объявить вам, что ваш сын, так же, как и Марк Ламбер, исключен из коллежа. Что касается Ренцо Риджи, то, ввиду того, что он пробыл у нас всего два месяца, мы пока от него не отказываемся.
Я задумчиво смотрела на директора. Услышанное не было для меня неожиданностью. Еще в том году я ожидала, что это когда-нибудь случится. Республика не хочет учить моих детей. Да и я, пожалуй, поступила неправильно, определив Жана в коллеж.
Для меня было ясно, что обучение моего сына теперь должно измениться. Надо нанять учителя… И конечно же, раз Жан исключен, я заберу и Ренцо. Я ведь обещала Джакомо и Стефании, что он будет иметь все то, что имеет мой сын.
— Когда я могу их забрать? — спросила я решительно, окончательно убедившись, что не стоит унижаться и просить отменить приказ об исключении.
— Кого это «их»? — переспросил директор.
— Жака, Ренцо и Марка.
Он побагровел.
— Ах, так вы и Ренцо забираете? Отлично. Я не намерен чинить вам препятствия. Только вот что касается Марка, то его я передам лишь в руки его матери.
— Так когда же я заберу сына? — снова нетерпеливо спросила я.
— Хоть сейчас.
Карцер — это была холодная комната без окон, настоящая тюремная камера с окошком в двери, через которое подавалась еда. Надзиратель тоже был весьма похож на тюремщика. Несмотря на то, что поведение сына меня огорчало, я была рада, что освобождаю его из этого республиканского плена.
— Ура! Ма, ты приехала! — воскликнул Жан, кубарем скатываясь с железной кровати.
Его лицо было расцарапано подобно разукрашенной физиономии вождя индейцев. У Ренцо правый глаз совершенно заплыл. «Да, — подумала я мрачно, — они не одинаково отделались. Видимо, Жан уже набирается опыта в этих делах и умеет беречь глаза. Это надо же! Девятилетний дуэлянт!»
