Игорь Хорр - Праведник
— Судя по голосу, ты не в особом восторге.
— Да нет… Все нормально. Все в порядке, Вадим.
— С трудом верится.
— У тебя что-то случилось? Ты злишься? Отчего ты так говоришь со мной?
— Я? С чего мне злиться? Тебе это показалось, писатель. У меня ведь тоже все в порядке, дружище. Ладно, слушай. Сегодня днем в аэропорту задержан человек, очень похожий на того, которого ты описал. Ты слышишь меня?
— Слышу! Да, слышу! — закричал Алексей Борисович. — Кто это? Скажи, кто это?
Последовало молчание. Писателю показалось, что Прыгунов сдерживает смех.
— Алло, Вадим! Ответь, кто этот человек? Личность его установлена?
— Установлена, установлена.
— Ты можешь ответить, кто это?
— Ты хочешь знать, кто это? Я могу ответить тебе. Это Виталий Урманчеев, сын нашей несравненной графини. Ну что, писатель? Ты удивлен?
— Нет, — сказал Алексей Борисович. — Это он. Он… Он…
Писатель повесил трубку. Минут через двадцать он снова поднял ее и набрал номер Прыгунова.
— Тебе не спится, писатель? — устало спросил Прыгунов.
— Вадим, слышишь. У меня к тебе просьба. Я хочу видеть этого человека. Я хочу говорить с ним.
— Разумеется. Завтра я за тобой заеду. Ведь ты должен его опознать. Хотя особой необходимости в этом нет. Представляешь, при задержании он сумел справиться с тремя полицейскими. Но вместо того чтобы бежать, он догнал в толпе девушку и начал душить ее на глазах у всех. Теперь она в больнице в тяжелом состоянии. Говорят, ее едва удалось спасти. В общем, он пойман с поличным, и к тому же мне уже звонили с Петровки. Маньяк признался во всем.
— Вадим, я должен видеть его. Я должен встретиться с ним.
Прыгунов усмехнулся.
— Что? Неплохой сюжет для романа? Очень хороший сюжет. То-то будет история. Ладно, до завтра. Я постараюсь помочь тебе.
— Спасибо. До завтра, Вадим.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ИСПОВЕДЬ МЕТОДИЧНОГО УБИЙЦЫ
Они ехали в полицейском автомобиле по шумным и душным улицам города. Машину вел молодой сержант. Рядом с ним впереди сидел полковник полиции Саблин, позади — статский советник Прыгунов и писатель Алексей Борисович Борин. Глаза Прыгунова сверкали нездоровым блеском. Лицо его было осунувшимся и желтым, как после продолжительного запоя или болезни, однако сам Вадим Никитович был разговорчив и бодр. Лицо полковника сияло, выражая полное самодовольство. Алексей Борисович был задумчив и отрешен. Прыгунов что-то говорил ему, но писатель отвечал машинально и почти не слушал его. Не слушал он и инструкции полковника Саблина. Когда автомобиль подъехал к месту следования, писатель не заметил ни огромной толпы, собравшейся с раннего утра у здания Бутырской тюрьмы, одновременно ликующей и беснующейся и требующей немедленной расправы над преступником, ни плотного кольца едва сдерживаемых полицией журналистов, упивающихся сенсацией.
Алексей Борисович был полностью погружен в свои мысли. Он думал о предстоящей встрече, о том страшном человеке, с которым вот-вот он должен был говорить.
У входа к ним подбежал подполковник Шлюхин. Он с готовностью вскинул руку к виску и хотел доложить, но Саблин махнул рукой, и взволнованный начальник тюрьмы застыл на мгновение в нерешительности. Они миновали вход, посты, решетки, прошли по узкому, причудливо извилистому коридору и, наконец, оказались возле двери нужной им камеры, у которой стоили двое надзирателей из тюремной охраны.
— Ну, как он? — властно спросил полковник Саблин. — Все так же? Спокоен и тих?
— Так точно, ваше благородие! — ответил один из охранников.
— Врач был? — спросил Прыгунов.
— Так точно! — повторил надзиратель.
— Кормили? — поинтересовался Саблин.
— Так точно, господин полковник! — трепещущим голосом отозвался Шлюхин. — Строго по норме. Арестованный от пищи не отказался.
— Значит, не отказался?
— Так точно!
— Хорошо. Ну, открой.
— Открыть! — гаркнул на надзирателя начальник тюрьмы.
Тюремщик заработал ключом. Послышался неприятный скрежет замков. Дверь открылась.
Полковник, за ним Прыгунов и писатель переступили порог камеры. Оглянувшись, писатель заметил, что пока они шли за ними пристроилось еще несколько незнакомых ему людей.
Камера была не из лучших, самая обыкновенная, какие сохранились, наверное, еще с момента постройки Бутырской тюрьмы.
Было прохладно и сыро. Тускло светила лампа. Отвратительный запах человеческих испражнений тут же ударил вошедшим в ноздри.
Арестованный граф Урманчеев сидел неподвижно на койке в противоположном углу этого небольшого убогого помещения. Голова его, как у древнего мыслителя, покоилась на ладони согнутой руки, локоть которой упирался в колено. Он равнодушно взглянул на вошедших. Внешне он действительно казался спокоен и отвлечен.
— Встать! — крикнул вошедший после всех надзиратель.
Арестованный вздрогнул, словно очнулся после неглубокого сна, но повиноваться не стал.
— Встать! — озлобленно повторил тюремщик.
Урманчеев медленно поднялся и, хотя свет от лампы был совсем не яркий, прикрыл отчего-то глаза рукой.
— Что вам угодно? — надменно спросил арестованный. — Зачем вы привели сюда этих людей?
— Молчать! Повернуться лицом! Опустить руки!
Арестованный бросил злобный взгляд на тюремщика, прошептал ругательство в его адрес, но повиновался. Он вытянул по швам руки и повернулся лицом. Писатель увидел глаза преступника и не нашел в них ни отчаяния, ни подавленности, ни страха. Эти, казалось, давно знакомые глаза выражали лишь высокомерие и презрение, убежденное превосходство над всеми без исключения стоявшими перед ним людьми.
— Два шага вперед! — скомандовал Саблин.
Арестованный вяло выполнил приказание.
— Ну? — обернувшись к писателю, спросил Прыгунов.
— Да, это он, — произнес Алексей Борисович.
— Ну и отлично! — Прыгунов обратился к графу. — Вы можете сесть. А мы можем идти, господа. Алексей, у тебя десять минут. Больше нельзя. Постарайся уложиться в это время. И так мы делаем великое исключение. Все для тебя, писатель, все для тебя. Эй, кто-нибудь! Принесите в камеру стул! Можешь беседовать. На всякий случай охранник останется здесь. — Прыгунов повернулся и направился к выходу. — Здесь все ясно, господа. Пойдемте, мне нужно кое-что с вами обсудить.
Вслед за статским советником сопровождающие вышли. Снаружи за ними закрылась дверь. В камере остались трое — Алексей Борисович, молодой граф и охранник — крепкого сложения невысокий мужчина лет тридцати пяти, лицо которого не выражало ни малейшего интереса к происходящему.
— Здравствуйте, — несколько растерянно произнес писатель.
Молодой граф усмехнулся:
— Здравствуйте, — брезгливо произнес он. — Что-то вы поздно здороваетесь.
— Ах да, простите. Вы узнаете меня?
Виталий взглянул на писателя, прищурившись, словно от близорукости.
— Да, сейчас узнал, — сказал он. — Я рад.
— Рады? Чему?
— Рад, что до смерти не придушил вас тогда. Я знаю вас. Вы — писатель. Я читал ваши книги. Их полно у нас в доме. О вас много говорила мать, особенно в последнее время. Бедная моя матушка. Она совсем рехнулась на старости лет. Впрочем, ей всегда нравились благородненькие ублюдки вроде вас.
— Бедная ваша мать, — повторил писатель. Он вспомнил о графине, и тут же на глаза его навернулись слезы. — Теперь ей, вероятно, уже все известно. Наверное, она сходит с ума. Какое ужасное горе!
— Да, точно. Именно таким я и представлял вас себе, когда читал вашу писанину. Трогательно, душевно… Себя пожалейте, писатель. Она вряд ли заслуживает лучшей участи. Ведь каждый должен получить то, что он заслужил?
— Почему вы так отзываетесь о ней?
— Как «так»? Ну да, конечно! Ну продолжайте, продолжайте. Ведь вы это хотели сказать? Нет? Отчего я так говорю о ней? Да оттого, что мне противно говорить о ней по-другому! Оттого, что я ненавижу ее! Я ненавижу их всех! Всех!.. Жалкие, безвольные животные, не способные ни на что! Я даже не могу назвать их людьми! Их чувства, их мерзкие потребности полностью поглощают их разум! Если, конечно, имеется таковой. Восемнадцать лет она прожила с этим человеком! Гадом, которого вовремя никто не удосужился раздавить! Восемнадцать лет она смотрела ему в рот! Даже тогда, когда он исходил слюной! В любой день во время своего припадка он мог перерезать нас всех! А она, как дворовая собачка, терпела все это и бегала за ним по пятам. Любовь? Тьфу!
— Вы говорите о графе Урманчееве?
— Да, о нем! Об этом несчастном калеке!.. Вы бы знали, как жили мы все эти годы! Вы когда-нибудь видели, как извивается эпилептик?
— Да, и не раз.
— Я наблюдал это с детства. Это отвратительно, мерзко, ужасно! — Граф скривил лицо в болезненной гримасе. — Вы не можете себе представить, как все это меня пугало! Как я ненавидел это! А она терпела и ходила за ним. Так надо, ведь он страдает, говорила она. В том не его вина! Но ведь и не моя! Не моя! Он страдал всего несколько дней, а я страдал месяцами! Месяцами! Ожидая, когда снова начнется этот кошмар. Я страдал и тоже терпел! Но ведь всему есть предел! Всему есть предел!
