Наталия Рощина - Рыжее счастье
— Большие деньги — большой риск.
— Тогда зачем вам это нужно? — искренне изумилась Мара. — К черту деньги! Сколько нужно человеку для жизни?! Сколько нужно вам, в конце концов?
— Деньги — наркотик, познав его, так трудно отказаться. Я однажды попался, теперь поздно что-либо менять. — Гурин подошел к остолбеневшей Маре, ласково провел рукой по ее шелковым волосам, скользнул по щеке. В его взгляде была неподдельная грусть. — Милая моя девочка, как же ты не можешь понять, что я не могу желать для тебя такой судьбы.
— Просто я вам не нравлюсь.
— Ты не можешь не нравиться. Кажется, само зеркало должно каждый день признаваться тебе в любви.
— Я ничего не боюсь рядом с вами. — Мара поймала его руку, жарко поцеловала ладонь, прижала ее к груди.
— Мара, твои слова разрывают мне сердце. Но я сильный человек, очень сильный и давно научился приказывать ему. Так вот: мой приказ — не любить.
— Это жестоко не только по отношению ко мне, но и к себе!
— Согласен.
— Я хочу вас ударить. — Жар разлился по лицу, шее. Маре казалось, что земля уходит у нее из-под ног. Она страстно желала этого мужчину, а он мешал тому, что, по ее мнению, было неизбежно.
— Не вздумай, иначе моя охрана больше не допустит ни одного конфиденциального разговора.
— Хорошо, — выдохнула Мара и решительно произнесла: — Не любите меня — не надо. Но я хочу быть с вами просто, как те девки, которые помогают вашему мужскому самолюбию утверждаться. Пусть в этом не будет никакой романтики. Я хочу оказаться в ваших объятиях, хочу увидеть, как вы закрываете глаза от наслаждения. Я хочу вас! Мы два взрослых человека. И один из нас точно знает, что время летит. Стоит ли тратить его на пустые разговоры?
Эрнест Павлович смотрел на нее без тени усмешки. Ему было тяжело и без всех этих сложностей, которые так упорно создавала Мара. Он смотрел на нее, искренне пытаясь понять, зачем он ей нужен? Неужели дело только в деньгах? Неужели эта «настоящая» любовь — боязнь нищеты и прозябания, которых она уже успела хлебнуть? Но не похоже, чтобы этой синеглазой девочкой руководил только трезвый расчет. Но он не может позволить своим чувствам возобладать над разумом.
— Мара, ты говорила, что сделаешь все, о чем я тебя попрошу.
— Да.
— Ты не отказываешься от своих слов? — Он изо всех сил старался сохранить серьезное, спокойное выражение лица.
— Нет, не отказываюсь.
— Тогда перестань говорить глупости. Сделай одолжение, не придумывай себе любовь к пожилому мужчине. Не обманывай саму себя. Я нужен тебе как отец, а не как любовник. Тебе не хватает сильного плеча. Я готов его подставить, но не требуй большего.
— Это вы себя, а не меня уговариваете. Думаете, получится? — Мара улыбнулась, хотя больше всего на свете ей сейчас хотелось разреветься, уткнувшись в его плечо.
— Разговор окончен. — Гурин понимал, что говорит резко, но иначе остановить Мару у него не получалось.
— Значит, мне нужно снова думать только об учебе?
— Правильно.
— Но я живой человек. Я женщина!
— Я ни на минуту не забываю об этом. — Гурин галантно поцеловал ей руку и тут же пожалел об этом. Он почувствовал, как задрожали ее пальцы. В глазах Мары вспыхнул огонь желания.
Эрнест Павлович смутился. Он не мог понять, что в нем может настолько нравиться этой красивой, практически совершенной девушке? Она была так прекрасна, что его уверенность в себе улетучилась еще в их первую встречу. Да, в кабинете Елены Константиновны он еще был верен себе, но потом… Гурин с удовольствием мысленно пережил тот далекий вечер, когда он ждал ее за столиком, пытаясь справиться с волнением. А потом она пришла и подарила ему незабываемые мгновения. Он увидел в ней совершенство, которое пыталось вырваться из грубоватой, простой оболочки неустроенности, неуверенности. Ему посчастливилось прикоснуться к прекрасному. И теперь он не может все испортить тем, что вскоре будет тяготить обоих. В который раз он сказал себе, что Мара не для него. И словно в унисон его мыслям, она тихо спросила:
— А для кого вы меня создаете, Эрнест Павлович? Кто, по-вашему, будет достоин этой дорогой огранки?
— Для красивого, молодого, успешного и, главное, любимого тобой мужчины, — окончательно растерявшись, ответил Гурин. Мара подошла поближе, он почувствовал ее горячее дыхание, нежный аромат цветочных духов.
— Тогда вы практически выполнили свою миссию. Если отбросить никому не нужный пункт о молодости, то передо мной тот, кто мне нужен, ради которого я готова на все. Я ничего не боюсь, когда вы рядом…
— Мара, не искушай меня. — Гурин почувствовал, что еще несколько мгновений, и он поддастся чарам ее волнующего голоса, окончательно упадет в бездонную синеву ее манящих глаз. Зачем он так упорно уговаривает себя в том, что ему не нужно? Он лишает себя самой жизни. Его сердце помчалось вскачь, дыхание участилось. Ему было и больно, и неописуемо хорошо. Давно забытое ощущение радости прожитого дня, обретения истинного смысла существования. Гурин почувствовал, как все тело его помимо воли подалось вперед. Вот лицо Мары оказалось в его ладонях. Он не видит ничего, кроме этих горящих синих глаз. И этот огонь не испепеляет, он дарит приятное, магнетическое тепло. Эрнест Павлович устал сопротивляться. Их губы встретились. Последнее, что увидел Гурин, перед тем как блаженно закрыть глаза, — засуетившихся позади Мары охранников, старавшихся проявить деликатность и в то же время выполнять свою работу.
Сладкий поцелуй, томление плоти, рвущееся желание и бесконечное счастье — все это испытывала Мара, но полет длился лишь несколько мгновений. Эрнест Павлович резко отстранился и, пряча глаза, твердо произнес:
— Мы не должны…
— Но почему?!
— Это не имеет будущего.
— Как вы жестоки! — Мара закрыла лицо руками. Через мгновенье отняла их и с вызовом произнесла: — Убегать от себя — признак трусости. Разве можно не замечать очевидных вещей? Мы нужны друг другу. Страшно подумать, что мы могли и не встретиться!
— Случайность, — не глядя на Мару, сказал Гурин.
— Ничего случайного не бывает. И моя встреча с Евдокией Ивановной, и наше знакомство — это неизбежно должно было случиться. Это судьба. И мое бегство из дома, и все, что происходило до приезда в город. Ничего нельзя изменить и нельзя мешать. Вы заставляете меня произносить то, что не должна говорить девушка мужчине, которого любит. Это роняет меня в собственных глазах. Понимаете вы, наконец, или нет?!
— Геннадий попал под твое обаяние. Ты ведь знаешь об этом? — внезапно спросил Эрнест Павлович. Это был единственный способ остановить Мару.
Гурин не хотел поднимать эту тему, но не сдержался: слишком живо было в памяти прощание с сыном. Воспоминание быстро охладило вспыхнувший жар желания. Эрнест Павлович снова почувствовал на себе осуждающий взгляд сына, снова в ушах звучали его слова.
— Ты всегда получаешь, что хочешь, пап, — грустно сказал Геннадий, уже садясь в автомобиль, готовый мчать его в аэропорт. — Ты всегда впереди был и будешь. Мне остается быть твоей безмолвной тенью?
— Нет, конечно, нет! — Эрнест Павлович опешил. — Ничего не понимаю. Я все делал для тебя, для того, чтобы ты мог шагать по жизни смело, уверенно. Мне казалось, я подстилаю солому там, где ты можешь упасть.
— Может быть, так и было какое-то время, — задумчиво ответил Геннадий. — Только я этого не припоминаю. Я помню заплаканное лицо матери, помню, что она всегда была рядом. А где был ты?
— Ты несправедлив.
— Сейчас поздно говорить о впечатлениях детства, — твердо произнес Геннадий, давая понять, что разговор практически окончен.
— Я надеюсь, что, став взрослым, ты пересмотришь обиды многолетней давности, — тихо сказал Гурин. Он жадно смотрел на сына, пытаясь запомнить каждую черточку его лица. Он был уверен, что следующая встреча состоится не скоро, если вообще состоится.
— Обиды, как хорошее вино: с годами вкус не меняется, только осадка больше становится.
— Возвращайся, Гена. Возвращайся, и я сделаю так, что ты не будешь ни в чем нуждаться. У тебя будет работа, дом, все, все, чего захочешь. Мне плохо без тебя…
— Нет. Я никогда не буду заниматься твоим бизнесом. Я буду курить дешевые сигареты, есть сою, одеваться в сэконд-хэнде, но не стану заниматься тем, чем ты.
— Ты обвиняешь меня в несовершенных грехах. — Гурин терял последнюю надежду.
— Оставим эту тему, па, она не имеет будущего. Есть ты, есть я. И наши пути в лучшем случае могут идти параллельно.
— Я надеялся, что ты скажешь на прощание совсем другие слова.
— Хорошо. Могу и другие. Ты стоишь на пороге больших перемен, — улыбнулся Геннадий, но глаза его оставались холодными, полными отчаянной грусти. — Может быть, с ней ты, наконец, обретешь то счастье, которого недополучил с мамой, со мной? Я искренне желаю тебе этого. Не отталкивай ее. Она прекрасна…
