Джулия Баксбаум - Ненависть
— Но мне не нужна почка.
— Но если бы была нужна, я бы отдала тебе свою, — говорю я. — Не задумываясь.
— Спасибо.
— В любой момент. Серьезно.
— Хорошо. — Эндрю встает, давая понять, что наш разговор закончен. — Большое спасибо за возможную почку.
— Эндрю. — Я первый раз за это утро смотрю ему в глаза. — Эндрю, — повторяю я. — Погоди, пожалуйста.
Я делаю еще один глубокий вдох, чтобы успокоиться, но это оказывает противоположный эффект, и я начинаю плакать. Я захлебываюсь в крупных, некрасивых, истерических слезах, от которых хочется убежать или глазеть на них, но ни в коем случае не пытаться их остановить утешениями. К чести Эндрю надо сказать, что он остается на диване и не смотрит на меня. Просто сидит абсолютно неподвижно.
Через несколько минут Эндрю встает и уходит за стаканом воды и коробкой бумажных салфеток. Он ставит и то, и другое передо мной на кофейный столик.
— Это сейчас прекратится, обещаю, — говорю я. — Сейчас все пройдет.
— Я знаю. Я подожду.
Когда я слышу голос Эндрю, внутри меня что-то срабатывает, пульс мой успокаивается, слезы останавливаются. Я промокаю глаза салфеткой и сморкаюсь. Я иду в ванную и плещу в лицо холодной водой. Из зеркала на меня смотрит мое опухшее и помятое отражение. «Что ты делаешь, Эмили? Вноси уже ясность. Хватит, хорошенького понемножку».
Я возвращаюсь, вновь опускаюсь на диван и поворачиваюсь к Эндрю лицом. Я могу это сделать. Я готова.
— О’кей. Прости. Я уже в норме.
Эндрю кивает, но выглядит утомленным. И очень уставшим от меня.
— Я знаю, что сама все испортила. Но я люблю тебя, Эндрю. И я любила тебя тогда, в кино, когда ты мне сказал это впервые, а я не ответила. Я любила тебя и тогда, когда расставалась с тобой на День труда. Я очень хочу объяснить тебе, почему я убегала от самого лучшего, что случилось со мной в жизни, и я еще попытаюсь это сделать. Но все слишком сложно. Сначала мне нужно было разобраться с собой. Тогда я не была готова что-то отдавать. Я не была готова к Эндрю. А сейчас? Сейчас я готова. Во мне уже нет этого оцепенения, понимаешь? Мне хочется быть проще и объяснить случившееся с нами примерно так: «Слушай, Эндрю, я рассталась с тобой, потому что боялась любить тебя и потерять тебя»; и это было бы правдой, но далеко не всей. Жизнь намного сложнее. — Эндрю немного подвигается, чтобы развернуться в мою сторону. Движение это едва уловимо, но тем не менее оно становится для меня знаком того, что я могу продолжать. Он меня слушает.
— Я сейчас пытаюсь сказать, что я сама все испортила, но мне кажется, что для этого были причины. Ты бы сам не захотел быть со мной, узнай ты, каким в действительности слабым существом я являлась несколько месяцев назад. Я была несчастной и пустой, не подозревая об этом. А теперь… ну, теперь я стала лучше, на мой взгляд. По крайней мере, я над этим работаю.
— О’кей, я рад, что у тебя все налаживается. Правда рад, — говорит он. — Но, Эмили, я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Это ведь ты бросила меня, не забыла? — Сейчас он смотрит вниз и чертит пальцем круги на своем диване. Один кружок, другой, третий…
— Я знаю, что не могу перечеркнуть последние несколько месяцев, в течение которых я занималась разрушением «нас». Я разбила «нас» как единое целое и беру за это всю ответственность на себя. Но я любила бы тебя, любила, любила, если бы могла начать все сначала. Переделать все. Попытаться опять соединить нас. Восстановить разбитое. Склеить нас заново, что ли.
Я перевожу дыхание и жду. Вот оно. Мы молчим и даже не шевелимся, и я начинаю думать, не растворимся ли мы оба в небытии. В отсутствии звуков. На самом деле это не больно. Просто перестаешь чувствовать что-либо. Я почти не хочу, чтобы этот момент заканчивался, ведь после него наступит ясность. Возможно, поэтому я и молчала так долго, потому что легче не знать правду. Тогда у тебя, по крайней мере, остается надежда.
— Эмили, — начинает Эндрю, а затем останавливается. — Эмили.
— Да, — отвечаю я и опускаю глаза. Он не обнял меня. Не поцеловал. Все кончено. Игра завершена.
— Хорошо, не надо ничего говорить. Я все поняла. — Интересно, можно ли посмотреть на разбитое сердце. Видит ли его Эндрю прямо сейчас, на полу, разлетевшееся на сотню крошечных кусочков и рассыпавшееся среди обрезков картофельной кожуры?
— Нет, нет, ты не поняла, — говорит он, и голос его становится тихим. Почти неслышным. Я затаиваю дыхание.
— Я люблю тебя, и я, блин, не знаю, что мне с этим делать. И я не перестал любить тебя после Дня труда, когда ты все поломала, хотя, видит Бог, я этого хотел. Но я желал быть с тобой, заботиться о тебе, переживать за тебя, когда твои дела идут плохо, или, по крайней мере, не слишком хорошо, как это было в последние несколько месяцев. Ты — словно проклятая напасть. Как ты думаешь, почему я попросил тебя оставить меня в покое? — Эндрю поднимается и начинает расхаживать перед диваном, причем с каждым словом, с каждым шагом голос его становится громче. — Проклятая болезнь, — говорит он. — Ты — как чертов вирус, пожирающий мое тело. Но теперь ты здесь, и я снова начинаю сомневаться. Мы еще столько друг другу не сказали, и в этом не только твоя вина. Я понимаю это. — Он указывает на меня рукой, словно вынося приговор. — Не думай, что я этого не сознаю. Я не должен был отпускать тебя, не разобравшись в том, что происходит. Но я это сделал. Мне казалось, что я вот-вот достучусь до твоего сердца. Что ты просыпаешься. Но этого не произошло, а потом ты разбила нас. Да, ты очень точно выразилась. Забавно, что именно ты нашла самые правильные слова. Ты разбила нас, — говорит он, указывая на меня пальцем.
— Я разбила нас, — повторяю я.
— А теперь ты пробуешь нас склеить? Блин, я не знаю. Я уже ничего не понимаю. — Он останавливается напротив меня и опускается вниз; теперь он стоит на коленях, а глаза наши находятся на одном уровне. Слов уже не осталось, за исключением тех, что так и не были произнесены, и я понимаю, что пришло время попробовать. Я не могу больше сдерживать их. Это несправедливо по отношению к нам обоим.
— Я люблю тебя, Эндрю, — говорю я. — Я люблю слушать, как ты смеешься во сне. Ну кто еще способен на такую глупость? И я не слышала ничего прекраснее твоего смеха. На земле шесть миллиардов людей, большую часть которых, — детей, женщин и мужчин, не знающих английского языка, — я никогда не встречала, но это не важно, понимаешь? Я люблю именно твой смех. Вот в чем суть. И здесь нет ничего сложного. Мы, конечно, можем придумать себе сложности, но это бессмысленно. И теперь я уже не смогу убежать от тебя. Я больше не боюсь. О’кей, я соврала. Я по-прежнему до смерти боюсь, но я не позволю страху помешать мне. Не могу и не позволю. — Последнюю фразу я произношу как окончательную, словно я приняла решение за нас обоих, хотя я знаю, что это неправда. Без него ничего не получится.
— Я смеюсь во сне? — спрашивает он и прижимает ладони к моим щекам.
— Да, — говорю я. — А ты не знал?
— He-а, не знал. — Он наклоняется ко мне, будто хочет рассмотреть получше.
— Смеешься. Причем часто. И это ненормально.
— Так на земле шесть миллиардов людей?
— Да уже ближе к семи.
— А ты плачешь во сне, — заявляет он. — И это тоже ненормально.
— Правда, плачу?
— Да, плачешь. И я в жизни не слышал ничего печальнее. — Он придвигается еще чуть ближе. Его руки по-прежнему слегка касаются моих щек, и он целует меня в лоб. Я закрываю глаза и запоминаю этот поцелуй. — Но врать тебе я не буду. Это совсем не красиво. Абсолютно. Это душераздирающе. Прошу тебя, пожалуйста, не делай так больше, — говорит он и целует меня в щеку. Я не хочу смотреть на него. Я боюсь увидеть, что это его способ сказать: «Давай останемся просто друзьями».
Впрочем, он не останавливается. Он целует кончик моего носа. Мои веки. Снова лоб. Он двигается медленно, не торопясь, как будто каждый поцелуй является осознанным решением. Словом, которое он хочет произнести только правильно.
Эндрю берет мои ладони в свои, целует кончики моих пальцев, от чего я чувствую в них легкое покалывание. «Поцелуй меня по-настоящему!» — хочется крикнуть мне, но я молчу. Я могу ждать этого, сколько будет нужно.
Я отнимаю у него свои руки, целую кончики своих пальцев и касаюсь ими морщин в уголках его глаз. Я медленно веду по ним, замечая каждое новое пересечение, и пытаюсь выяснить, изменилось ли что-нибудь в его лице с тех пор, как я в последний раз видела его так близко. Они почему-то кажутся мне более глубокими, словно просевшими.
— Посмотри на меня, — просит Эндрю, и я заглядываю ему прямо в глаза. Мир снова замолкает. — Ты уверена?
— Я уверена. Я уверена, — повторяю я громко, чтобы он услышал меня, чтобы обязательно услышал. Эндрю ловит поцелуем мою слезу, проскользнувшую украдкой.
