Мэри Уэсли - Разумная жизнь
— Да он не старый, скорее странный. Дал мне ключи, настоял, чтобы я пошел с ним на ленч. От него только что ушла жена, и он хочет убить ее.
Флора откинулась в кресле точно так, как это делала Джойс, хорошо понимавшая, какой эффект производит такая поза.
— Я думал, мы могли бы собраться в дорогу сейчас, прямо днем. Он не станет говорить о работе, он припасет эту новость напоследок, на сладкое.
— Прекрасно, — улыбнулась она. — А он расстроен?
Не отвечая на ее вопрос, Хьюберт сказал:
— Поедем сегодня ночью на машине.
— На машине?
— Я одолжил машину.
— Здорово.
— Ты ела? Хочешь есть?
Она уже настолько привыкла не рассказывать ему все, что решила не говорить и про ленч с Ангусом.
— Я ведь очень разумная, правда? — Она поглядела на Хьюберта и улыбнулась.
Джойс улыбалась точно так же.
— Ты кажешься очень возбужденной, — сказал он.
Флора уже понимала, почему у мужчин, с которыми она танцевала на пароходе, спереди надувались брюки. Такое же случалось и в Коппермолте, но тогда она и понятия не имела почему.
— Боже мой, — вздохнула она, когда Хьюберт потащил ее из кресла, — ну не на полу же! — Они повалились на кровать. — По-моему, мы этим занимаемся слишком уж часто, — пробормотала Флора, а Хьюберт стаскивал с нее трусы. — От тебя так хорошо пахнет, — прошептала она. („Совсем не так, как от моих родителей“, — подумала Флора.) Потом, когда Хьюберт уже отдыхал, она стала вспоминать, как все свое детство и все бесконечные семь школьных лет мечтала, чтобы хоть что-то случилось. Ну вот и случилось.
— Я люблю тебя, — сказал Хьюберт, — и, может, когда-нибудь женюсь на тебе.
— Если я не выйду замуж за кого-то еще.
— За кого, например? — Он гладил ее шелковистые бедра.
— За Феликса.
— Но он женат.
— А его жена может умереть. Или за Космо.
— Такого не может быть. — Хьюберт почувствовал себя виноватым. Может, не стоило так откровенничать… сегодня днем…
— Тебе придется смириться с этим.
— Ну только подумай, я же обещал, что мы тобой поделимся. Мы были такими молокососами. — Хьюберт встал с постели. — Но, как говорил святой Августин, только не сейчас, о Господи.
— Какая наглость! — воскликнула Флора. — А меня спросили? Они поделятся!
— Но когда ты унеслась, подхваченная мисс Фелисити Грин, мы подрались.
— И кто победил?
— Никто. Я поставил ему синяк под глазом, а он отдавил мне ногу. Давай поднимайся. Надо ехать.
Проезжая по Хаммерсмит-Бродвей, Флора спросила:
— Эта машина Космо?
— В общем-то, да.
— Я так и думала.
— А почему?
— Он приезжал провожать меня в Тилбури вместе с Джойс. Ты, наверное, помнишь.
— И?
— Машина пахнет Джойс.
— Многие вещи пахнут Джойс. У нее духи, которые не выветриваются. Заводная девчонка эта Джойс, — а про себя подумал: „Я должен быть благодарным Джойс. Перехватив Флору в Марселе, я бы так не развлекся, если бы Космо додумался до того же“.
Флора не хотела вспоминать о Джойс, заводной или нет, она уже пожалела, что заговорила про это, и в квартире Хьюберта ее что-то тревожило. Она догадалась, что они с Космо делили Джойс, как договорились про нее. Когда они катили по загородной дороге к Грейт-Вест-роуд, Флора смотрела прямо перед собой.
Лондон остался далеко позади, когда Хьюберт сказал:
— Ну, чтобы выглядеть в Пенгапахе пристойно, я скажу, что ты моя двоюродная сестра.
— Но во Франции ты не беспокоился об этом.
— Пенгапах — другое дело.
— Я тебе не кузина. Почему не притвориться твоей сестрой? — Мы оба темноволосые. Так будет больше похоже на правду. — Флора презирала его за новое для него желание быть респектабельным.
Не обращая внимания на яд в ее тоне, Хьюберт заявил вполне серьезно:
— Я не могу жениться на сестре.
Флора, подчеркивая каждое слово, сказала:
— Я — не хочу — выходить — за тебя — замуж.
Хьюберт был снисходителен и терпелив.
— Ты передумаешь.
Вспомнив о своем воображаемом трио, Флора злобно спросила:
— Это еще почему?
Хьюберт промолчал.
— Мы туда надолго? — поинтересовалась она позднее.
— Нет. Но ты можешь остаться, если захочешь. Я поеду в Германию.
Она резко повернулась к Хьюберту.
— В Германию? Зачем? Что за дела у тебя в Германии?
Он рассказал ей про работу, она слушала с унылым лицом, а он расписывал свои перспективы. Это замечательный шанс, как раз такая жизнь, какую он всегда хотел. Он очень гордился собой. Значит, у него тоже секреты. И Флора сказала ровным голосом:
— Как тебе повезло.
Не обращая внимания на холодок, Хьюберт заметил:
— Куда лучше, чем в банке. Я раньше собирался тебе рассказать, но тебя не было, когда я вернулся… — Он не мог передать ей охвативший его ужас, когда обнаружил, что квартира пуста, и подумал, что Флора ушла от него. Он был рад, что теперь может ее упрекнуть, в то же время сознавая, что обманул Космо, он испытывал удовольствие от ее слов:
— Ты эгоистичное животное. — Он молча вел машину и вдруг подумал, а какого черта он тащит ее с собой? Разве он не мечтал, как, став хозяином Пенгапаха, в одиночестве будет осматривать его? Как вставит ключ в дверь и толкнет ее? А Флора — разве она ему не помеха?
А она в это время думала о том, что, если Хьюберт собирается уехать, не лучше ли сейчас же остановиться, вернуться в Лондон и найти работу, любую работу? Должна же быть какая-то, которую она сумеет делать? Кого я знаю, кто мне может в этом помочь? Она открыла рот, готовая сказать: „Останови машину, я выйду“, но продолжала молчать, боясь, что голос задрожит и выдаст ее безысходное отчаяние.
Она заснула и проснулась, когда Хьюберт остановился, чтобы, посветив фонариком, посмотреть на нарту.
— Где мы? — спросила Флора.
— Да почти приехали. Припоминаю дорогу, здесь очень хитрое место. Хочешь шоколада? — Он разломил плитку пополам и протянул ей. — Помолчи. Мне надо сосредоточиться.
Почувствовав, что ужасно проголодалась, Флора жевала шоколад, а Хьюберт ехал вниз по дороге, которая сперва вела в долину, а потом — на холм. Хьюберт бормотал:
— Направо, еще немного направо, налево, снова налево, вот тут пересечь, снова направо, налево, через грязь, здесь полянка, ага, вот и ворота.
— Ты можешь выскочить и открыть их?
Его голос звенел от восторга, Флора вышла из машины, разминая ноги после долгого сидения, открыла ворота, дав Хьюберту проехать, и закрыла их.
— Езжай, — сказала она. — Я пройдусь.
— Но уже темно.
— А вон луна. Поезжай, тут же близко.
— Действительно? Ты имеешь в виду…
— Да, — она хотела помахать ему, потом стала смотреть, как свет фар пляшет на деревьях. „Если бы я не спала, — подумала она, — я бы знала, далеко ли до ближайшей деревни. Я могла бы сейчас повернуться и уйти, но нет — чемодан в машине“.
Черный куб дома высился в лунном свете. Стоя на дивно подстриженном газоне, прислушиваясь к шуму моря, к шелесту листьев, треску сучьев в лесу, она улавливала пощелкивание остывающего мотора. После шоколада хотелось пить, но не решалась приставать к Хьюберту, она чувствовала себя сейчас лишней. Она заметила ручеек, он перетекал из одного прудика в другой, ниже и ниже по склону, к лесу. Флора села на корточки, сложила ладошки и, глядя на свое отражение, попила.
— Пошли со мной. — Хьюберт взял ее за мокрую руку и повел к двери, которая открылась в выложенную камнем комнату, и она вдохнула воздух, за многие годы пропитавшийся дымом.
— Смотри. — Он указал на зеркало в стиле Регентства над камином. По ободку зеркала были засунуты почтовые открытки, целая коллекция, в соответствии с датами. „Жди меня рано или поздно“, — гласили послания на английском, немецком, итальянском, французском, голландском, а в середине — на русском.
— И вот это, — прошептал Хьюберт, светя фонариком, — можешь прочесть?
На пыльной поверхности зеркала пальцем или чем-то еще были выведены слова, и Флора разобрала: „Добро пожаловать!“
— Какой же я был дурак, — вздохнул Хьюберт. — Я считал это таким забавным. И почему я был таким глупым?
Флора сказала:
— А вот на русском знаешь, что написано? „Будьте счастливы и благословит вас Господь“. Что-то в этом роде. Ну, с грамотностью не очень, конечно.
Хьюберт направил ей в лицо луч фонарика.
— Так ты меня обманула? — В голосе звучала злость и облегчение. — Ты обманула меня?
Флора оттолкнула его фонарик. Ей показалось, в их отношениях всегда присутствовал какой-то обман.
— Убери, уже светает.
— Я не думаю, что вот это приветствие „Добро пожаловать!“ мне. Как считаешь?
— Я думаю, вам обоим.
— Надеюсь, — Хьюберт стряхнул с себя мрачное настроение. — Не хотел бы я думать, что внес свой вклад в его кончину.
