Роксана Гедеон - Сюзанна и Александр
— Вы, пожалуй, первая, кто не говорит о ее самом главном качестве.
— Я никогда не смеюсь над этим, Морис. Тем более в такие минуты.
Некоторое время прошло в молчании. Талейран, казалось, приходил в себя, пытался вернуть тот обычный облик невозмутимого и важного министра иностранных дел, какой имел только что. Потом его взгляд упал на Веронику и Изабеллу, которые, забыв обо всем, строили башни из песка.
— Кто эти очаровательные дамы?
— Мои дочери, — сказала я с нескрываемым удовольствием.
— Сколько им?
— Четыре года.
— Прелестные дети… Как я полагаю, незаконнорожденные?
— Это что, упрек?
— Нет. Кого я могу упрекать в этом, если сам грешен?
Улыбаясь, я сообщила ему, что близняшки, хотя и были незаконнорожденными, теперь удочерены Александром. Талейран задумчиво разглядывал малышек. Услышав имя Александра, он спросил:
— Ну, а как же ваши семейные дела? Все наладилось?
— Если бы… Мой муж готов в любую минуту уничтожить то, чего я добивалась целых шесть месяцев.
Талейран убежденно произнес:
— Вы вышли замуж за безумца, это я сразу понял. К сожалению, очень часто женщины любят именно тех, кто ими меньше всего дорожит. Вероятно, в этом есть смысл. Всегда дороже ценишь то, что трудно дается.
Быстро и пытливо взглянув на меня, он спросил:
— Надеюсь, иного рода неприятностей не было?
Румянец разлился у меня по щекам под влиянием этого взгляда. Привыкнув быть искренней с Талейраном, я чуть не рассказала ему обо всем. К счастью, доводы разума оказались сильнее. Помедлив мгновение, я сказала, что все обошлось.
— Я так и думал, — сказал он с улыбкой. — Иначе бы вас не отпустили снова в Париж. Что ж, если когда-нибудь вам понадобится моя помощь — безразлично, какого рода…
Эти слова прозвучали так двусмысленно, что я не сдержала смеха. Нет, я и сейчас не раскаивалась в том, что совершила. Общаться с Талейраном мне было очень приятно. Улыбаясь вместе со мной, он закончил:
— …знайте, что я всегда к вашим услугам.
— Ах, Морис, я каждый день молюсь о том, чтобы мне не довелось вас больше беспокоить.
Моя рука оказалась в его ладони. Он поднес ее к губам, поцеловал мои пальцы.
— Милая моя, вы замечательная женщина. Я просто отдыхаю, разговаривая с вами.
— Вы мне льстите. Мне ли не знать, сколько у вас приятельниц. Вы разве забыли мадам де Сталь?
— Мадам де Сталь! — повторил он насмешливо. — Да ведь это приятель, а не приятельница.
— Как это «приятель»?
— Именно так, Она должна была родиться не в юбке, а в панталонах. Но в остальном она — настоящий мужчина. А я, друг мой, так грешен, что более всего ценю в женщине именно женщину.
Отпуская мою руку, он сказал:
— Когда я с вами, я часто забываю свое основное правило.
— Какое?
— То, что язык человеку дан для того, чтобы скрывать свои мысли. Вы умеете слушать.
— Вот это действительно ценный комплимент! — сказала я смеясь. — В устах Мориса де Талейрана это — высшая похвала.
— Вы правы.
Он еще раз поглядел на близняшек и вдруг спросил:
— Вы не обидитесь, если я еще раз изменю своему правилу?
— Вы хотите сказать что-то нескромное?
— Весьма нескромное. Ужасающе нескромное. Я хочу сказать, что лучше вам держать этих маленьких барышень подальше от глаз Клавьера.
— Почему?
— Потому что он захочет причинить вам массу неприятностей, если узнает, что это его дочери. А не узнать этого он не сможет, если увидит их.
Слова Талейрана зародили во мне тревогу. Меньше всего на свете я хотела бы иметь какие-то дела с Клавьером. Я была бы весьма довольна, если бы не встретила его больше никогда. Возможно, я действительно совершала ошибку, вывозя детей в людные места. Клавьер может использовать все, чтобы досадить мне. Даже моих дочерей. А я не хотела ни малейших неприятностей.
Мы с Талейраном стали прощаться, весьма довольные этой встречей. Я еще раз высказала надежду, что мадам Грант будет освобождена. Потом спросила — осторожно, почти робко:
— Морис, может быть, вам нужны деньги?
Наступило молчание. Он внимательно смотрел на меня, но не спешил отвечать. Тогда я поспешно сказала:
— Я ведь понимаю, как трудно бывает… когда нужно иметь дело с директорами. А тем более чего-то просить у них. Я могу помочь. Я буду просто счастлива, если хоть чем-то смогу отблагодарить вас.
— Я помогал не потому, что ждал благодарности, а…
— Да, я знаю! И я тоже. Я тоже хочу помочь из чувства дружбы. Если вы доказали свое расположение ко мне, почему я не могу сделать то же самое?
Он склонился передо мной, все еще улыбаясь. Не зная, как расценивать его молчание, я протянула ему руку. Он поцеловал ее, а потом, взглянув на меня, мягко произнес:
— Благодарю вас. Мне известно, что самое трудное, — это любить своих друзей до глубины своего кармана.
— Так каков же ваш ответ?
— Ответ один: благодарю. А деньги, милый друг, мне не нужны — по крайней мере, от вас. Директоры отдадут мне мадам Грант без всяких денег. И я даже полагаю, что когда-нибудь сам предъявлю им счет.
2
Я провела в Париже две недели, и за это время закончила все дела, какие только здесь у меня были. Выставка близилась к завершению. Покупки давно были отправлены в Белые Липы. Даже Келли Грант и та была отпущена на свободу, а ее арест объявили недоразумением. Я посетила дом Талейрана два или три раза, мы с Морисом приятно побеседовали, он подружился с моими дочками, а мадам Грант весьма неплохо относилась ко мне, но она была уже почти на сносях, и ей было не по силам развлекать гостей. Я решила, что больше не буду ездить к ним, чтобы не доставлять ей беспокойства. Заранее попрощавшись с Талейраном и объявив о своем скором отъезде, я ехала из предместья Отейль домой, имея намерение уже завтра отправиться в Бретань.
По пути мне встретился оружейный магазин. Как-то совершенно неожиданно я подумала о том, что не купила никакого подарка Александру. А ведь я ехала мириться с ним и жить с ним душа в душу. Надо, чтобы он понял, что я помнила о нем в Париже. Я приказала кучеру остановиться, вышла и отправилась в магазин, чтобы выбрать для Александра какой-нибудь подарок.
Мне приглянулся английский карманный пистолет, так называемый «терцероль», что по-итальянски значит «ястреб». Курок у него был расположен не справа, как обычно, а посередине. Я попросила хозяина выгравировать на рукоятке дарственную надпись и прислать пистолет ко мне домой — желательно к завтрашнему утру. В этот миг чья-то рука властно тронула меня за локоть.
Удивленная столь бесцеремонным обращением, я оглянулась и увидела графа Ле Пикара де Фелиппо.
Я уже открыла рот, чтобы выразить возмущение, но тут мне бросился в глаза изможденный вид графа. Ле Пикара словно с креста сняли: он осунулся, побледнел, черты лица заострились до невозможности. Должно быть, он болен, решила я в замешательстве.
— Вы снова здесь? — спросил он вполголоса.
Я заметила, что от напряжения капли пота выступили у него на лбу. Похоже, он собирался устроить мне такую же сцену, как тогда, в мае.
— Почему бы мне не быть здесь?
— Вы сами отлично знаете, что порядочная женщина не должна поступать так, как поступаете вы.
— Я не совершаю ничего предосудительного. Я вошла в лавку и купила пистолет… Кто позволил вам играть роль моей дуэньи?
Он в упор смотрел на меня, его глаза пылали сухим блеском.
— Будьте уверены, сударыня, что все, что известно мне, станет известно и вашему мужу.
Щелкнув по-военному каблуками, он направился к выходу. Минуту я стояла неподвижно, раздумывая над всеми этими нелепостями; потом я нашла, что Ле Пикар, по всей видимости, не шутил. Неужели он действительно отправится в Белые Липы и сообщит Александру о Клавьере — и правду, и неправду? Это была бы катастрофа! Я бросилась к двери, намереваясь задержать полковника, но его уже нигде не было видно.
— Гражданка! — окликнул меня приказчик. — Гражданка, вы не сообщили своего адреса! Или вы уже забыли о пистолете?
Я вернулась, машинально продиктовала приказчику адрес. Настроение у меня после этой встречи было испорчено. «Только-только все начало налаживаться, — подумала я угрюмо, — я возвращалась домой, намереваясь помириться с герцогом, и вот — новая проблема! Они все — и Анна Элоиза, и Поль Алэн — просто живьем съедят меня, если узнают!»
И все-таки я решила поскорее вернуться домой, чтобы, по крайней мере, присутствовать на поле сражения, если боевые действия начнутся и половина дома дю Шатлэ объявит мне войну.
3
До сих пор наступление осени, надвигающейся, будто лесной пожар, с севера, было едва заметно, и далекие склоны холмов были едва подернуты розово-рыжим отблеском. Внезапно пожар настиг и нас. Мы ехали, осененные пунцовой листвой кленов, а когда выезжали из кроваво-красного подлеска на поляны, то оказывались словно под пурпурно-розовым куполом роскошного собора, сквозь который косо пробивались солнечные лучи и который сиял тысячами огней, как изумительной красоты витраж.
