Мари-Бернадетт Дюпюи - Сиротка. Расплата за прошлое
— Кормилицей ваших дочерей?
— Откуда вы знаете? Я имею в виду, именно эту подробность.
— Но, дорогая моя, не так давно, после вашего грандиозного успеха в «Фаусте» «Пресса» посвятила вам целую страницу. Там говорилось о вашем супруге, повелителе лесов, и кормилице-монтанье по имени Мадлен.
Эрмин недоуменно взглянула на него. Эта статья была опубликована двенадцать лет назад.
— Месье Метцнер, в то время я только начинала свою карьеру! Вы что, уже тогда интересовались мною? — несколько холодно спросила она.
— Нет, нет! Я нашел эту газету гораздо позже! И поскольку у меня прекрасная память, я запомнил эту деталь. Послушайте, мадам, прошу вас, ничего не бойтесь. Если вас это успокоит, я готов отказаться от покупки квартиры на улице Сент-Анн и даже от идеи выпустить вашу пластинку. Мне хочется, чтобы вы сохранили приятное воспоминание о нашей встрече. Об этой ночи…
— Тише! Хоть мы и одни в купе, но, если вдруг нас слышат, подобная фраза может быть истолкована неверно.
Она отвернулась, чувствуя себя очень неуютно. Магия вчерашнего вечера развеялась. Эрмин даже принялась упрекать себя, удивляясь, что была так приветлива с этим мужчиной весь вечер и уснула почти рядом с ним. «По крайней мере, нас разделял круг из камней, который я выложила вокруг костра», — сказала она себе.
Это тут же вызвало воспоминание о другом костре, пылавшем в ее первую брачную ночь в окружении вековых лиственниц. Родольф Метцнер вызвал у нее не только сострадание, но и желание. Ее это напугало. «Сначала Овид, теперь Родольф!» — подумала она. Молодая женщина ощутила приступ тревоги, спрашивая себя, любит ли она Тошана. Возможно, с течением времени их страсть начала угасать? Было ли другое объяснение этим влечениям? «Как правило, меня привлекают мужчины образованные, увлеченные искусством, и мне очень нравится разговаривать с ними о музыке или литературе. Тошан не разделяет моих вкусов в этих областях. Он даже относится к ним свысока. Его мечта — авиация».
Эти размышления окончательно ее расстроили. Она бросила грустный взгляд на своего соседа. Он смотрел на нее с легкой улыбкой на губах. Это действительно был привлекательный мужчина с аристократичными манерами, изысканный и невероятно галантный.
— Простите меня! — вздохнула Эрмин.
— За что мне вас прощать? — удивленно воскликнул он.
— Мне кажется, я только что проявила нелюбезность. Я все усложняю, потому что боюсь наделать ошибок. Это касается квартиры. Если она вам подойдет, зачем мне вас отговаривать? Я назову вам имя нотариуса, который занимается имуществом моей матери, по крайней мере, тем, что от него осталось. В конце концов, мне даже нравится, что в этой квартире будете жить именно вы.
Эрмин снова показалось, что она сказала глупость. Ее аргументы звучали путано.
— Делайте, как считаете нужным, — ответил Родольф Метцнер. — И если вас это успокоит, я прощаю вас от всего сердца.
Он улыбнулся с такой нежностью, что молодая женщина почувствовала, как вспыхнули ее щеки.
— Я едва успеваю на сегодняшнюю репетицию! — вдруг заметила она.
— А я обязательно приду вовремя завтра вечером, чтобы аплодировать вам. Могу я пригласить вас на ужин после представления?
— О нет! Мне очень жаль, но, когда я покидаю сцену, у меня совершенно не остается сил. Поэтому вечерами я никуда не выхожу, а отправляюсь спать.
Он кивнул в знак согласия. Эрмин вздохнула свободнее. Через несколько дней она вернется в Валь-Жальбер, и Родольф Метцнер превратится в воспоминание. Она пообещала себе по максимуму использовать свое пребывание на берегу Перибонки и посвятить себя мужу и детям.
— Подружиться с представителем противоположного пола — это вовсе не преступление, — мягко сказал ей швейцарец. — Мне кажется, вы напуганы. Ужин ни к чему не обязывает, но может помочь расслабиться и отдохнуть после выступления на публике.
Эрмин бросила на него недоверчивый взгляд, сказав себе, что этот мужчина читает ее мысли.
— Я знаю об этом, месье. Когда-то у меня был прекрасный друг. Его звали Симон. Вчера вечером я рассказывала вам о нем. Мы делились друг с другом самым сокровенным.
— Да, я помню, тот несчастный молодой человек, погибший в концлагере. Как жестока была эта война! В Париже, перед показом одного фильма, я видел снятые американцами кадры со зверствами, творившимися в этих лагерях. Было невозможно без содрогания смотреть на сваленные в груду трупы, похожие на скелеты…
Услышав эти слова, молодая женщина в ужасе замерла. Метцнер заметил это и несколько секунд помолчал.
— Простите меня, мадам! Я вас расстроил.
— Ничего страшного, я часто бываю грустной, — не раздумывая призналась она. — Но я бы предпочла не видеть этот репортаж. Меня бы неотступно преследовали эти образы. А у меня и так тяжело на сердце — слишком много скорби, разочарований и неясностей…
Эрмин вновь отбросила сдержанность, поддавшись странному желанию доверить Родольфу Метцнеру свои горести. Он был потрясен.
— Я бы так хотел прогнать с вашего личика эту тревогу и печаль, которая вдруг его омрачила. Такую великую певицу, как вы, необходимо холить, лелеять, беречь от жизненных передряг.
Его низкий голос дрожал от волнения.
— Мне кажется, в жизни любого человека бывают испытания. И я неправа, что жалуюсь, да, я неправа. Я уже много получила от жизни.
Вздохнув, она закрыла глаза и прислонилась головой к спинке сиденья. «Да, я неправа, — подумала она. — Просто я никак не могу прийти в себя, узнав, что Симон погиб в концлагере, и жалею, что помогла Андреа написать фальшивое письмо для Жозефа. Но Тошан тоже решил, что так будет лучше. Он даже согласился его переписать. Я доверяю ему: он лучше знает, что такое мужская гордость и отцовские чувства. По возвращении мне нужно будет обязательно съездить в Нотр-Дам-де-ла-Доре, чтобы встретиться с тем мужчиной. Возможно, я узнаю больше о смерти Симона».
Родольф Метцнер наблюдал за ней. Она казалась ему хрупкой, нежной, одинокой. Он вдруг представил, что садится рядом с ней, заботливо обнимает ее и даже целует в нежно-розовые губы. В следующую секунду он встряхнул головой, словно пытаясь прогнать эти мысли, недостойные джентльмена. Он разрешал себе только обожать ее, не надеясь на то, что когда-нибудь сможет к ней прикоснуться.
Эрмин, почти не спавшая ночью, окунулась в приятную дремоту, испытывая смутное чувство защищенности, как и накануне.
Четыре часа спустя поезд прибыл на вокзал Квебека.
Берег Перибонки, тот же деньПоложив руку на плечо Мукки, Тошан чувствовал огромное удовлетворение, смешанное с облегчением. Наконец-то после трех месяцев отсутствия он снова ступил на свою землю. Это была его территория, затерянная в глубине леса, вдали от всех, единственное место, где он чувствовал себя по-настоящему свободным. Он планировал остаться здесь до следующей весны, и эта перспектива наполняла его радостью.
— Вот мы и дома! — сказал он. — Правда, сынок? А ты, Мадлен, рада?
— Конечно, очень рада. А знаешь почему? С минуты на минуту Акали выйдет на крыльцо и побежит нам навстречу. Мне так ее не хватало!
— Наверняка она тоже скучала, — с улыбкой предположил Мукки. — Но поскольку мисс Лолотте требовалась няня, Акали пришлось пожертвовать собой. Смотри, папа, здесь все стало по-другому. За лужайкой никто не ухаживал.
Они называли так обработанную землю перед домом, представлявшим собой крепкую постройку из красивых лиственных и еловых досок. Раньше здесь стояла скромная хижина золотоискателя Анри Дельбо и его супруги Талы, индианки из рода монтанье. Если родители Тошана довольствовались этим наскоро возведенным жильем, то их сын без конца расширял свой единственный дом, благоустраивал и делал его все более комфортным, чтобы его жена с детьми могли жить в нем и зимой, и летом.
Они стояли на опушке леса, глядя на величественный пейзаж.
— А тебе, Констан, здесь нравится? — со смехом спросил Тошан у своего младшего сына, прижавшегося к Мадлен. — Давай же, скажи что-нибудь!
— Не дразни его, кузен! — возмутилась молодая индианка. — Он измучен дорогой, к тому же у него поднялась температура. Сегодня вечером я дам ему настой из цветков ивы с медом, который делает бабушка Одина. Там должно еще остаться не меньше пяти баночек.
Она снова посмотрела на фасад дома, позолоченный лучами заходящего солнца. Ничто не говорило о присутствии людей. Вокруг было тихо, на бельевой веревке ничего не сушилось.
— Папа, ты уверен, что Шарлотта с Людвигом здесь? — встревожился Мукки. — Акали не выходит, и за окнами никто не мелькает. К тому же они закрыты в такую погоду.
— В этом нет ничего удивительного: лучше держать их закрытыми, чтобы комары не налетели, — ответил Тошан. — Наверное, все отдыхают после обеда. Идемте, вернемся за вещами позже.
