Генрих Шумахер - Последняя любовь лорда Нельсона
И тогда он уехал. А Мак… он бросил армию, ничего нам не сообщив. Никто не знает, где он[47]. Саландра, который командует обломками армии, пишет только одно: «Он исчез». Мы не знаем, что нам об этом думать…
Дай мне Боже не сойти с ума! Если в результате демократизации или завоевания я потеряю Неаполь… я этого не переживу…
28 января
С пятнадцатого из Неаполя ни одного письма, никаких известий!
Прибывшие сюда жители Рагузы рассказывают, что в городе непрерывная стрельба из ружей и пушек. Дворянство и третье сословие намерены сдаться французам и основать аристократическую республику. Они предают свой самый священный долг ради Маммоны. Напротив, народ не хочет французов в Неаполе и готов защищать город до последнего. В городе беспорядки. Арестанты и каторжники с галер выпущены на свободу. Царит полная анархия.
Я только боюсь, что народ будет обманут, ибо что еще это может означать: за пятнадцать дней мы не получили ни единого сообщения? Где Марко, Симонетти, Коррадино, Спинелли? Где архиепископ? Где члены магистрата? Неужели никто больше и не думает о короле? Для меня это — жестокий урок…
Или… быть может, над городом уже развевается трехцветный флаг?
Так оно и будет. Мы потеряли все. Флот, артиллерию, склады; будущее моих детей; пять миллионов подданных; большую, богатейшую страну; более восьми миллионов ежегодного дохода…
Твой отец пытается делать все возможное, чтобы ему было не в чем себя упрекнуть. Так, он назначил кардинала Руффо наместником тех провинций, которые у него еще остались. Руффо хочет начать из Калабрии контрреволюционное движение. Ах, я не верю в успех. Я слишком хорошо понимаю этот план, он приведет нас к полному поражению. И я убеждена, что он осуществится. Если Неаполь будет целиком охвачен революционным движением, Сицилия последует за ним. А здесь революция будет гораздо более жестокой и кровавой. Ни один из нас не выберется живым.
Ах, мои дети, мои дети. Стоит мне их увидеть, как у мет тут же льются слезы…
Твой отец, по-видимому, чувствует себя хорошо и выглядит довольным. Быть может, из набожности, а возможно, из смирения. Он оборудовал себе прекрасный загородный дом, строит, сажает растения, рыбачит, охотится. Вечерами отправляется в театр, на балы-маскарады, развлекается, весел и в хорошем настроении. Неаполь для него словно страна готтентоттов; он и не думает о нем. Франц приблизительно так же. Девочки, Леопольд и я никогда не выходим из дома. После всего позора появиться перед людьми? Невозможно!
Шампионне живет в Казерте, занимает мои комнаты, спит на моей кровати. Они все разрушают и окончательно погубят дух дома.
Прощай, мое дорогое дитя. Как я живу… на острове на краю света… в то время как вся Италия принадлежит французам, а моря закрыты… может быть, я еще много месяцев буду лишена известий от тебя. Прощай, прощай. Желаю тебе удачных родов, здорового, сильного, красивого мальчика. Напиши мне, когда ты ожидаешь, чтобы я могла за тебя молиться. Это — единственное, что в моих силах…
Могу ли я просить тебя о помощи в нашей беде? Будешь ли ты хоть в малой мере нашей заступницей перед твоим мужем?
Если я умру… возьми моих детей на свое попечение Я прошу тебя от всего сердца. Девочки пусть поступят к салезианкам или постригутся в монахини. Они добрые, домовитые, привыкли к лишениям. Они никого не обременят. Лишь бы у них была крыша над головой! Если продать мои украшения, этого хватит на их содержание, им нужна лишь рука, которая бы их хоть как-то защищала. Бог вознаградит тебя за это через твоих детей…
9 февраля.
Мое дорогое дитя, продолжаю для тебя мой грустный дневник. Стараюсь заглушать свои стенания, чтобы не тревожить чрезмерно твою любящую душу. Но ничто нам не удается, даже самые незначительные мелочи.
Молитерно и Роккаромана[48] с большой частью дворянства отправились в Казерту для переговоров с Шампионне. Они увенчали свои преступления — продались[49]…
Народ, верный королю, что-то заподозрил. Решил расправиться со всеми якобинцами. У герцога делла Торре нашли французское письмо[50] и убили этого предателя, а также его брата. Поделом им.
Тогда преступниками овладел смертельный страх. Они снова стали просить Шампионне войти в Неаполь. Они непрерывно слали к нему гонцов. Среди них Альбанезе, Бисчелья, Доменико Чирилло. Наконец Шампионне согласился, но с условием, что они в качестве залога и в доказательство своей честности отдадут в его распоряжение замок Санто-Эльмо. Они пообещали. А чтобы усыпить подозрение народа, они затеяли кощунственную игру с верой народа в покровителя Неаполя, взяли статую святого Януария из собора и пронесли ее в торжественной процессии по городу. Духовенство читало проповеди о мире, а Молитерно — этот негодяй без веры, без нравственности, без принципов — босой, во власянице нес хоругвь. Затем, когда процессия вернулась в собор, он со стонами и слезами обратился к толпе. Заклинал ее возложить свои надежды на помощь святого, который порукой тому, что французы не станут хозяевами Неаполя. Потребовал от них клятву, что они будут стоять за дело отечества. Сперва он дал эту клятву сам, затем все с воодушевлением повторили ее за ним. Тут же он призвал их вернуться в свои жилища, к своим семьям; пригласил их прийти на следующий день в ратушу Сан-Лоренцо на общее собрание.
Они поверили ему. Разошлись…
В ту же ночь этот клятвопреступник хитростью завладел замком Санто-Эльмо, заперся там вместе с другими заговорщиками[51], и сообщил об этом Шампионне. Однако когда французы в четыре колонны двинулись вперед, народ поклялся в верности королю и принял сражение. Он в течение трех дней отражал все атаки и нагнал на французов такой страх, что Шампионне стал сомневаться в успешном исходе. Тогда Молитерно и якобинцы ночью тайно впустили отряд французов в Санто-Эльмо и по улице Мадонны Семи Скорбей провели их в тыл несчастным лаццарони. Все потеряно.
Якобинцы, торжествуя, водрузили сине-красно-желтый флаг, провозгласили Республику Везувия[52] и отдали замок своим товарищам. В течение трех часов его опустошили; остались только голые стены. Но когда Шампионне отдал на разграбление на восемнадцать часов весь город, что коснулось также дворянства и богачей, бедному старому архиепископу пришлось обратиться к Шампионне с просьбой. И тогда разграбление заменили огромной контрибуцией в размере от четырех до шести миллионов, которая должна быть выплачена в кратчайшие сроки. Так им и надо. У меня нет к ним и тени сострадания.
Затем они устроили торжество в честь Республики. Каждый должен был кричать «Да здравствует свобода!» Кто молчал, по тому стреляли.
В Директорию были избраны пятеро. Марио Пагано, чрезвычайно порочный, но талантливый человек, до сих пор был судьей в Адмиралтействе; бенедиктинец патер Капуто, близкий друг Галло, будучи наставником, испортил бесчисленное количество молодых людей; адвокат Фазуло — креатура Медичи; эти трое на протяжении трех лет находились под арестом как якобинцы, но вследствие бессилия правительства были снова освобождены. Королевский министр Флавио Пирелли — четвертый член Директории; это — тот самый, который защищал якобинцев во время процесса над ними. Пятый — торговец-антиквар Дзарилло, человек злоязычный, в свое время он в Капо ди Монте украл у короля камеи. Остальные члены Директории — Молитерно, Роккаромана, Франческо Пепе, Доменико Чирилло.
Наших отважных лаццарони разоружили, их предводителей расстреляли. Они потеряли десять тысяч человек, но при этом убили большое количество французов[53]. Из страха перед чумой трупы складывали в кучи и сжигали.
Для нас все кончено. Неаполь потерян. Преступление торжествует победу…
Многие из тех, кто прибыл сюда вместе с нами, уже требуют отпустить их, чтобы они могли вернуться в Неаполь. В том числе и Караччоло, которого мы всегда отличали. Ах, все это — удары кинжалом…
21 февраля.
В моем печальном изгнании, отрезанная от всего мира, я пишу тебе ежедневно, мое дорогое дитя, чтобы найти в моем горе немного утешения. Я удивляюсь, что еще не ослепла от постоянных слез…
Новости из Калабрии стали немного лучше. Отважный кардинал Руффо собрал небольшой отряд из 400 человек. Эти люди носят на одежде белый крест. Руффо движется с ними с места на место, читает проповеди на улицах, призывает к крестовому походу против безбожников. Его рвение достойно восхищения, уже повалено немало деревьев свободы. Теперь французы, помимо Неаполя, наложили и на провинции военную контрибуцию в пятнадцать миллионов дукатов. На одну только Калабрию приходится два с половиной миллиона. Дай Бог, чтобы это открыло народу глаза…
