Генрих Шумахер - Последняя любовь лорда Нельсона
Он уставился на нее, вне себя от страха.
— Вы думаете? Вы думаете?
Он дрожа повернулся и позвал плачущим голосом:
— Гарано? Где Гарано?
Из угла поднялась темная фигура священника. Очевидно, и он поддался общей болезни.
— Ваше величество…
Фердинанд поспешно подошел к нему, стал рядом с ним на колени, сложил руки. И в то время как дон Гарано, обессиленный, чуть живой, упал назад в свой угол, король торопливо шептал ему что-то на ухо.
Он исповедовался.
Каждый раз, натворив что-либо, он шел на исповедь. Он верил, что одно это освобождает его от грехов, и без малейшего раскаяния грешил дальше.
Словно предчувствуя шторм, Нельсон приказал обить каюту королевы толстой прокладкой. Ею были покрыты потолок, пол, дверь, все стены. Поэтому шум шторма проникал сюда приглушенный, как будто издалека.
В центре помещения, привинченная к полу, изготовленная из крепкого дерева, с закругленными углами, стояла кровать. На ней лежала Мария-Каролина. Неподвижно, с бледным лицом, глаза закрыты, руки сложены на груди. Словно почившая королева, лежащая в гробу, который установлен для прощания перед последним плаваньем по морю.
Быть может, это был один из тех нервных припадков, которыми она страдала после смерти Марии-Антуанетты? Эмма, испуганная, торопливо подошла к ней, наклонилась над нею…
Мария-Каролина спала, но из-под ресниц у нее катились слезы. Капля за каплей текли они на запавшие щеки. Она спала — и плакала во сне.
Эмма хотела осторожно отойти.
— Он умер? — внезапно спросила Мария-Каролина, раскрыв глаза. — Ты пришла сказать мне, что мой маленький Альберт мертв?
Ее усталый голос, застывшее бледное лицо разрывали Эмме сердце. Она сразу же попыталась отогнать эти страшные мысли Марии-Каролины.
— Конечно, для своих семи лет принц Альберт очень хрупок. Но недомогание, охватившее его после завтрака, вызвано только резкими движениями корабля, а вовсе не серьезным заболеванием. У него небольшая лихорадка, но за ним смотрит Лало. А в преданности Дало государыня не должна сомневаться. Он — единственный из слуг, кто в этот час бедствий выполняет свой долг.
— Да, Лало — человек верный, но разве он может бороться с судьбой? То, что потомки Рудольфа Габсбурга умирают рано, предопределено Или это закон природы, наказание за внутрисемейные браки? Tu, felix Austria, nube![42] Ах, то, что когда-то казалось счастьем, сегодня — наша гибель. Наши силы иссякли, наша кровь испорчена. Моему брату Иосифу, когда он умер, было всего пятьдесят лет, Леопольду — сорок шесть. А мои дети — уже одиннадцать из них умерли. И Альберт не выживет. Или… он уже мертв, не так ли? Скажи мне. Я многое о нас передумала. Меня уже ничто не может испугать.
Она упорно это повторяла, не веря Эмминым словам, пока Эмма не принесла принца и не положила его к матери. В глазах Марии-Каролины зажегся радостный огонек. Она покрывала страстными поцелуями светлые локоны мальчика, покрасневшие от жара щеки, бессильно опущенные руки.
И на какое-то мгновение ребенок вернулся из забытья к действительности. Узнав мать, он улыбнулся ей. Затем снова впал в беспамятство. Обняв Марию-Каролину, он вдруг заговорил о Джемме, белой козочке, своей подруге детства, оставшейся в Казерте. Ему показалось, что это ее он держит в руках, видит ее грациозный облик, ощущает мягкие прикосновения ее шелковой шерстки.
Мария-Каролина отдала мальчика Эмме.
— Возьми его. В нем бушует лихорадка, во мне кровь. Он бы сгорел в моих объятиях. Но не уходи с ним, останься около меня. Сядь с ним на мою кровать, в ногах. Кровать велика, хватит всем троим места. Возьми его на колени, к своей груди. Нежно, очень нежно. Разве ты не знаешь, что ты — любовь? У тебя ему будет хорошо. Его смерть будет легкой, совсем легкой.
— Ваше величество…
— Он умрет. Я знаю это, он еще сегодня умрет. И разве так будет не лучше? Если бы он остался в живых, разве не стал бы он таким, как Леопольд[43]? Или как Бурбоны? Кровь Бурбонов тоже отравлена. Великая Мария-Терезия это знала. И все-таки она хотела, чтобы ее дети породнились с ними. Наверно, в золотых диадемах королев заключена какая-то темная сила, заставляющая их губить собственное потомство. А я — разве я поступила не так же? Со своими дочерьми, со своим сыном[44]. Хотя я знала это! Хотя я знала, знала… знала…
Ее речь превратилась в невнятное бормотание.
Весь день пролежала так Мария-Каролина, вытянувшись на кровати. Неподвижно, с бледным лицом, с закрытыми глазами. Как мертвая. Только крупные слезы, катившиеся из-под ресниц, говорили о том, что она жива, и еще — подрагивающие губы. Она непрерывно что-то бормотала, как бы отвечая какому-то кричащему в ней голосу. Кричащему и вопрошающему.
С наступлением вечера Эмма поднялась. Осторожно, чтобы Мария-Каролина не заметила. Но при первом же движении королева открыла глаза и вопросительно взглянула на Эмму.
Эмма молча приподняла мальчика и показала его матери. Он неподвижно лежал у нее на руках, и тень легкой улыбки застыла на его бескровных губках.
Он только что умер.
Мария-Каролина долго смотрела на него. И пока она смотрела, застывшая на мертвом лице улыбка, казалось, передалась ей и осушила ее слезы.
— Подожди, дитя мое! — прошептала она. — Подожди еще немного у врат. Мы все войдем вместе с тобой…
* * *Час спустя Эмма поднялась на ют, чтобы сообщить Нельсону о смерти принца. Он встретил ее очень возбужденный.
Близок конец?
Но он, сияя, радостно указал на свет, видневшийся на юге над морем.
— Маяк Монте Пеллегрино! Завтра мы будем в Палермо.
Глава двадцать восьмая
Палермо[45], 5 января 1799
Мое возлюбленное дитя!
Король, твой отец, шлет курьеров в Вену и Лондон; я пользуюсь случаем, чтобы написать тебе. То, что я должна тебе сообщить, наше бегство, прощание с Неаполем, шторм, утрата Альберта в течение восьми часов, наши лишения — все это так печально, что я не нахожу в себе сил описать тебе это подробно. Я два дня пролежала тяжело больная, с сильным жаром и болью в горле. Твои сестры и Леопольд совершенно обессилены. Моя невестка[46], кажется, никак не может оправиться после родов; в последнюю ночь она так кашляла, что испачкала кровью два носовых платка.
Я опасаюсь, что у нее чахотка. А это заставляет меня беспокоиться за ее мужа, который спит с ней вместе Да и для моих девочек тесное общение с ней может быть вредно. Но это не изменить; наши условия не позволяют вести раздельное хозяйство.
Наше жилище… сырые стены, ни ковров, ни мебели, сырой и холодный воздух… смертельно! К тому же Сицилия совсем не похожа на Неаполь. Здесь есть конституция; без согласия парламента король не может получить ни единого су. И все-таки мы должны благо дарить Бога за то, что он дает нам хотя бы то.
Известия из Неаполя…
Я никогда не пойму, как оказалось возможным, чтобы шестнадцать-двадцать тысяч злодеев смогли поработить четыре миллиона людей, которые знать их не хотели.
21 января.
Прошло шестнадцать дней с того момента, как я начала это письмо. Однако наше неизменное несчастье хочет, чтобы дул неблагоприятный ветер.
Из Неаполя ежедневно поступают все боже тревожные известия. Заключено перемирие! С согласия наместника! Хотя Пиньятелли не имел на это никакого права, никаких полномочий!
Перемирие самое постыдное! Отданы Капуя, вся артиллерия, два с половиной миллиона душ, наши богатейшие провинции, в которых еще не ступала нога врагов; закрыты для наших союзников гавани обеих Сицилий. Мы никогда не согласимся с этим. Без нашей ратификации договор недействителен.
Мы как раз намеревались заявить наш протест, когда на императорском корабле прибыл наместник с высшими гвардейскими офицерами. Разумеется, Пиньятелли был тут же арестован. Теперь мы наконец узнали все обстоятельства. Едва король уехал, поднялось дворянство. Вопреки письменным приказам его величества, хотя и был назначен наместник, предатели заявили, что возьмут власть в свои руки, чтобы восстановить общественный порядок. Пиньятелли лишь слабо сопротивлялся. После этого они создали городскую гвардию и потребовали перемирия. Первый — генерал Мак. И когда Шампионне ответил, что он признает только гражданскую власть, Пиньятелли еще раз уступил и послал к нему князя Мильяно и герцога Джессо. Которые и подписали позорный договор.
Но тогда восстал народ. Более ста тысяч лаццарони. Они разоружили остатки войска, кричали: «Да здравствует король!» «Да здравствует Неаполь!» «Да здравствует святой Януарий!», выбрали генерала князя Молитерно, молодого, отважного, но легкомысленного человека, своим предводителем, захватили замки, гавань, военные поселения. Все было разграблено, министр финансов брошен в тюрьму, Пиньятелли оказался под угрозой.
