Карла Манглано - Тайный дневник Исабель
— И если уж говорить о длинных пальцах… — произнесла Элеонора, глядя на кого-то поверх моего плеча.
Секундой позже я почувствовала прикосновение к своей талии чьих-то бесстыжих рук.
— Госпожа испаночка, наконец-то я вас нашел! Если бы это не было в принципе невозможным, я сказал бы, что вы весь этот вечер только тем и занимаетесь, что пытаетесь от меня удрать.
Я, оглянувшись, с неудовольствием увидела, что это Николай обхватил мою талию — обхватил так, как обезьяна хватается лапами за ветвь. Я бесцеремонно отстранила его шершавые и потные руки и сделала шаг назад, спасаясь от неприятного смешанного запаха алкоголя и одеколона, который был неизменным атрибутом этого человека.
— Вы обещали зарезервировать один свой танец для меня. Или вы об этом забыли?
— О-о, нет! Я не смогла бы об этом забыть. Я просто стояла и ждала, когда вы подойдете ко мне и сами об этом напомните. Я, в общем-то, не хотела показаться вам дамой, добиться внимания которой не составляет труда.
Николай расплылся в глупой самодовольной улыбке, которую я будто бы сочла — раз уж пыталась его разыгрывать — страстной и патетической.
— Ну, вот я и здесь: стою на коленях у ваших ног.
— Думаю, вам лучше подняться с колен, а иначе мы не сможем танцевать.
Направляясь в центр танцевального зала с энтузиазмом человека, всходящего на эшафот, я бросила последний взгляд на своих недавних собеседников. Элеонора злорадно мне улыбнулась, слегка помахав рукой на прощание.
Этот танец стал для меня мучением. Николай, видимо, выпил немало, и это уже начало сказываться на его поведении. Он все время сглатывал обильно выделяющуюся слюну и еле ворочал языком — как, впрочем, и ногами. Глаза у него слезились, изо рта исходил очень неприятный запах, и, даже танцуя, он держал в руке бокал. Вдобавок ко всему, он постоянно пытался «лапать» меня, и мои попытки дать ему понять, что мне это не нравится, ни к чему не приводили.
К счастью, во время танца мы случайно столкнулись с другой танцующей парой, и от этого столкновения бокал выскользнул из руки Николая и, грохнувшись на пол, разлетелся на множество мелких осколков, которые сверкнули в свете люстр, словно небольшой фейерверк.
С ничего не выражающим лицом, не обращая ни малейшего внимания на расступившиеся парочки, граф Загоронов молча смотрел на разлившее по полу шампанское.
— Я пойду возьму другой бокал. Подождите меня здесь, — наконец сказал он.
Повернувшись на каблуках, он пошел, петляя между танцующими парочками и пошатываясь.
Воспользовавшись этим подарком судьбы, я отошла к стене и тут же принялась высматривать какую-нибудь компанию, которая послужила бы мне своего рода убежищем. Скользя по залу блуждающим — как у сумасшедшего — взглядом, я пыталась найти дружественное лицо, но так и не увидела такового в пределах своего поля зрения. Что я увидела — так это то, что ко мне — с досадной расторопностью — возвращается Николай. По моему телу пробежала дрожь отвращения уже от одной только мысли о том, что он сейчас снова прикоснется ко мне своими липкими руками. Мне опять стало очень жаль, любовь моя, что рядом со мной нет тебя. Ты не позволил бы этому несуразному типу ко мне прикасаться.
И вдруг, чувствуя себя загнанной охотником добычей (передо мной находился Николай, а позади меня — стена), я мысленно поклялась себе всеми своими предками, что не стану больше с ним танцевать. Однако удрать от него я могла только через большую дверь, наполовину скрытую роскошными шторами. Я нажала на ее бронзовую ручку и с облегчением почувствовала, что она поддалась. Быстро и осторожно проскользнув в эту дверь, я почувствовала себя спасенной.
Мое бегство было быстрым и лихорадочным. Тяжело вздохнув, я поправила широкую бретельку своего платья, которая в течение всего вечера то и дело соскальзывала с плеча, и отряхнула свою юбку, словно бы пытаясь избавиться от отпечатков прикосновений Николая.
Передо мной тянулся большой коридор, по обе стороны которого виднелись симметрично расположенные двери, картины и зеркала. Какой-то дородный бородатый мужчина, одетый в импозантную военную форму, нахмурившись, настороженно всматривался в меня с ближайшей картины. Я, решив поискать еще одну дверь, через которую можно было бы вернуться в танцевальный зал — и тем самым опять присоединиться к празднику, — зашагала по ковру коридора.
Однако на этом ковре будто что-то извивалось: это были еле слышные нотки, которые, казалось, пробрались через щель под одной из дверей. Я шла очень осторожно, на цыпочках, стараясь на них не наступить. Когда я завернула за угол, они перестали извиваться по полу и начали порхать в воздухе, и я, прислушиваясь к ним, вышла на какую-то дверь. «Здесь, — шептали нотки. — Здесь нас хотели запереть, но никто не может запереть музыку».
Эта еле слышная музыка, раздававшаяся в темном и пустынном коридоре, доносилась, казалось, из потустороннего мира.
* * *Признаюсь тебе, брат, что я, сам того не желая, весь тот вечер думал только о тебе. Мне кое-что не давало покоя, причем это была отнюдь не одна лишь моя нечистая совесть. Мне хотелось списать это свое беспокойство на произошедший во время охоты странный инцидент, но убедить самого себя в этом я не смог — я ведь привык быть невозмутимым свидетелем событий в тысячу раз более неприятных и при этом даже бровью не вести. Хладнокровно реагировать на непредвиденные инциденты и с легкостью адаптироваться к быстро изменяющейся обстановке — это было частью моей работы.
Тогда мне не хотелось это признавать, но, по правде говоря, что мне не давало покоя — так это ты. Я никогда раньше не видел тебя таким бледным и перепуганным. Ты всегда был человеком сильным и уравновешенным. (Знаешь, а я ведь даже никогда не видел тебя пьяным — ни разу за всю свою жизнь!) Ты всегда был совершенен во всем, и это твое совершенство, как тебе и самому известно, меня очень сильно раздражало.
Тем не менее, когда я вспоминал, как ты выглядел в то утро (ты сидел на большом камне с изможденным видом, опустив голову и с ужасом думая о том, что поранил и мог вообще убить человека), у меня щемило сердце — как оно начинает щемить, когда слышится плач ребенка. Я наконец обнаружил в тебе слабость: ты, считавший себя застрахованным от всего плохого и образцом добродетели, вдруг осознал, что и ты можешь угодить в сети к дьяволу. Вот почему ты был так испуган. У тебя, как мне кажется, неожиданно для тебя самого, открылись глаза на окружающую тебя действительность — на жестокий мир, отстраниться от реалий которого не мог даже ты… Я же, имея, как мне казалось, доказательства твоей невиновности, не захотел выводить тебя из этого заблуждения, не захотел ослаблять твои — ничем не обоснованные — угрызения совести, не захотел сказать тебе: «Успокойся, брат, ты тут вообще ни при чем». Я никогда не называл тебя братом.
Мучимый угрызениями совести, я в тот вечер, можно сказать, укрылся в убежище. Я нашел себе убежище в глубокой задумчивости, послужившей мне своего рода терапевтическим средством, позволяющим облегчить свое состояние — состояние, заставлявшее меня напряженно наблюдать за всем, что происходит вокруг, находя себе покой и умиротворение только когда мне удавалось уединиться — уединиться и физически и духовно, — а такое уединение я ощущал, играя для себя на фортепиано или читая в одиночестве в своем кабинете.
Именно поэтому я очень рассердился, когда пришла она — пришла, чтобы, так сказать, осквернить мое святилище. Именно поэтому я испуганно вздрогнул, когда услышал громкие размеренные хлопки в ладоши. Это было бесцеремонное вторжение в мой кабинет, в мою музыку и в мое уединение. Стоять возле двери и хлопать в ладоши не додумался бы никто, кроме нее. Да, это была она.
— Я не услышал, как ты вошла.
— То, что ты сейчас играл… это так красиво! Я никогда раньше такого не слышала.
Я посмотрел на нее: она, похоже, ждала от меня какого-то ответа на эти слова. Через несколько мгновений она, видимо, догадалась, что я ее появлению не очень-то рад.
— Мне жаль, что я тебя прервала. Я, пожалуй, пойду обратно в танцевальный зал.
Я — по какой-то неведомой мне причине — вдруг почувствовал себя неловко из-за того, что повел себя так негостеприимно. Я жестом пригласил ее остаться.
— Проходи. Подойди ко мне ближе.
Она, не возразив, пошла по ковру через весь кабинет туда, где находились мы — я и пианино, проворно проскальзывая между стоящими в кабинете предметами мебели, и даже умудрилась слегка погладить на ходу Рума — таксу, вечно дремлющую где-нибудь поближе к камину. Несмотря на то, что она шла, слегка потупив взгляд, от ее внимания, как я заметил, ничто не ускользнуло — ни потертая обивка дивана, ни лежащая на кресле развернутая газета, ни наполовину опустошенный бокал виски, ни груда бумаг на рабочем столе… Таким было в тот момент мое логово.
