Джулия Баксбаум - Ненависть
— Мистер Пратт, как мило, что вы сегодня присоединились к нам. А это, должно быть, ваша очаровательная дочь, о которой вы так часто рассказываете. Эмили, если не ошибаюсь? — У официанта заметный британский акцент, отчего все мероприятие кажется еще более формальным, словно мы прилетели в Лондон на празднование завоевания Нового Света. Меня удивляет, что ему знакомо мое имя, и я думаю, что они, возможно, ведут реестр своих гостей, чтобы клуб казался более гостеприимным. Мой отец улыбается ему, а я пожимаю официанту руку.
— А мисс Анна не присоединится к нам сегодня? — спрашивает он. Анна — личный помощник моего отца, женщина, без которой он не может жить, как он любит шутить. Меня удивляет, что главный официант знает по имени и ее.
— Нет, не присоединится, — говорит мой отец, и по его тону понятно, что его злит бестактность официанта. Но мой отец сам в этом виноват. Он, видимо, встречается с Анной, которая всего на несколько лет старше меня. Ей года тридцать три максимум. Анна — миниатюрная брюнетка, которая носит украшения в соответствии с тем же политическим курсом: на шее жемчуг, в ушах сережки-гвоздики, тонкие часики, тонкий телефон. Я перерабатываю новую информацию — отец и Анна — и обнаруживаю, что сама идея мне нравится. Отец сразу кажется мне как-то более похожим на простого смертного.
После этого эпизода официант быстро исчезает, унося лишние стулья, но не взяв наш заказ на напитки. Он уходит, понурив голову, словно мы выслали его с острова нашего уединения.
— Значит, вы с Анной здесь часто бываете?
— На бизнес-ленчах. Это ведь недалеко от офиса. По-моему, я заметил там Причардов. Может, подойдем, поздороваемся?
— Да брось, папа. Я не так глупа. Ты встречаешься с ней? Это было бы здорово. Она замечательная женщина. — Это правда, я восхищаюсь Анной. Она словно добавляет ярких красок в жизнь, своим голосом, жестами, самим присутствием умудряясь настойчиво, но не примитивно привлекать к себе внимание, не прося о нем. Если бы она не работала на моего отца, если бы она не спала с ним, я думаю, что при определенных обстоятельствах мы могли бы с ней подружиться.
— Не смеши меня, Эмили. Я ее руководитель. Это было бы совершенно неуместно. — Он закрывает тему коротким движением руки — сигналом официанту нести наши напитки. Два мартини, безо льда, с дополнительными оливками.
— А как там Эндрю? — спрашивает мой отец.
— Нормально. Он очень занят на работе. — «Итак, мы, Пратты, продолжаем врать друг другу. Вот так мы и ведем наши дела».
— Это хорошо, — говорит он и потирает руки. — Давай делать заказ. — Поскольку сегодня здесь фиксированное меню, то слова моего отца фактически означают: «Давай наконец начнем, чтобы можно было побыстрее закончить». Нам неуютно сидеть за этим огромным столом, полным маленьких неправд; мы оставили себе слишком мало пространства для разговора.
После того как мы сделали заказ, еду принесли очень быстро. Персонал устроил из этого настоящее шоу, с большой помпой и замысловатым поднятием звенящих крышек. Один из помощников официанта даже произнес «вуаля», открывая тарелку передо мной.
Прежде чем приступить к ленчу, отец произносит молитву, что он делает только на публике. Ладони сложены, глаза закрыты, в чуть длинноватых, заправленных за уши волосах больше соли, чем перца. Он кажется серьезным, — есть в нем что-то от школьника, он выглядит моложе своих пятидесяти восьми, — когда воздает благодарность за еду и за то, что мы можем разделить ее, аминь.
Тарелки наши наполнены наиболее типичными элементами Дня благодарения, — индейкой с пюре, начинкой и подливкой, — только поданными отдельными порциями, а не в общем блюде. Меня это угнетает, даже несмотря на то, что еда разложена аккуратными кружочками.
— Не хочешь немного моего клюквенного соуса? — спрашиваю я.
— У меня все то же самое, Эмили, — отвечает отец. — Зачем мне твой, если у меня есть свой собственный.
* * *Думаю, не имеет значения, что нам почти нечего было сказать друг другу за ленчем, потому что нас постоянно кто-то перебивал. Я уверена, что отец потому-то и захотел для начала прийти сюда; прекрасная возможность совместить бизнес с долгом. Мужчины и женщины с серьезным видом подходят, чтобы пожать отцу руку и сердечно похлопать его по спине. На наших лицах застыли дружелюбные улыбки — это наша работа, поскольку мы возглавляем когорту, соединенную множеством связей. Также подходят и живущие по соседству люди, которых я знаю долгие годы, но редко о них вспоминаю. Их имена всплывают в памяти только теперь, когда отец решает немного поделиться местными сплетнями, в основном о том, что кто-то родился или умер.
По пути в дамскую комнату — «попудрить носик» — по очереди, по одной к нему подходят несколько разведенных женщин. Они чмокают отца в щеку, обволакивая его духами, соблазняя видами своих декольте и делая намеки, такие как «мы обязательно должны за это выпить». Он принимает их подношения изящно, как будто удивлен их вниманием и не замечает их голод, хотя, с тех пор как умерла мама, отец — самый завидный холостяк в Гринвиче. Он привлекательный и успешный вдовец; а это означает, что у него нет ни надоедливой бывшей жены, ни репутации вечного холостяка. К его чести надо сказать, что он никогда не пытался воспользоваться своими возможностями, оставаясь с этими женщинами на дружеской ноге: частично — чтобы сохранить их достоинство, частично — чтобы сохранить их голоса.
Думаю, что именно старые друзья семьи больше всего напоминают мне, почему я никогда не любила здесь бывать. Из-за беззастенчивой саморекламы. Мы слышим о дочерях, вышедших замуж в «семьи, занимающиеся хедж-фондами»[41], о домиках для отдыха площадью 750 квадратных метров, об окончании престижнейших учебных заведений из «Лиги плюща»[42]. Я сделала одной даме комплимент по поводу ее сумочки, на что она ответила: «А, эта маленькая вещица?», а потом шепотом добавила: «Это Марк Якобс, из “Барнейс”»[43], как будто ее приводит в замешательство, что такие вещи настолько легкодоступны для масс. Мы также слышим подчеркнуто радостный шепот о чужих несчастьях — банкротствах, раке, разводах.
Нельзя сказать, что я считаю богатство само по себе неудобным. В конце концов, я была сотрудником АПТ, где партнеры ежегодно зарабатывают миллионы долларов. Меня приводит в уныние культура конкуренции, замешанная на злорадстве. В итоге я чувствую, что провела последний час так, как будто пообщалась с Кариссой. Словно меня выгоняют из игры, в которую я даже не играю.
Каким-то образом мне удается избегать разговора о своей работе, пока мы не переходим к тыквенному пирогу. Заметьте, нам дали не по куску пирога, а принесли по маленькому пирожку с круглой маленькой корочкой. Думаю, что они должны считаться здесь прелестными, эти карлики.
— Так как у тебя на работе? — спрашивает отец, возвращаясь к теме, которая всегда служила нашим спасением. Я, конечно, понимала, что к этому идет, но еще не решила, что мне отвечать. Если я скажу правду, самое худшее, что может случиться, — отец рассердится на меня. Если я совру, не случится ничего.
Я вру.
— Все хорошо, — говорю я. — Работаю.
— А дело «Синергона»? Как движется оно?
— Нормально. Хотя я не могу об этом говорить. Специфика отношений адвокат — клиент.
— А. — Лицо отца вытянулось. Я не знаю точно, потому ли, что я не дала ему пойти по проторенной дорожке наших бесед, или ему не понравилось то, что я являюсь членом клуба, куда он не вхож. Как бы там ни было, его взгляд заставляет меня почувствовать себя виноватой и на секунду задуматься. Может быть, мне следовало бы все рассказать? Но теперь, когда я солгала ему прямо в лицо, это уже невозможно. Поэтому я решаю бросить ему другую кость и перевести разговор на политику, еще одну его любимую тему.
— А как твоя работа? Есть какие-нибудь важные новости из кабинета губернатора?
— Я рад, что ты спросила. Я с гордостью могу заявить, что только в этом году мы создали пятнадцать тысяч новых рабочих мест. — От меня потребовалось всего лишь задать вопрос. Весь остаток ленча и всю поездку в машине в Ривердейл мы провели, обсуждая политику Коннектикута, хотя и стали при этом настоящими специалистами в области того, как обходить вопросы идеологии.
— Итак, скажем, ты находишься в студии «Фокс Ньюс» и тебе нужно парировать нападки Билла О’Рейли. Что бы ты сделала? — спрашивает он.
— Облевала бы ему туфли.
— Будь серьезной, Эмили. Если у тебя твердые убеждения, тебе необходимо научиться их продавать. Это уже не просто идея. Это упаковка. Это способность подавать идею.
— Я знаю, как вести полемику, — говорю я. — Я училась в школе права.
— Ты не понимаешь, о чем я. Речь идет не о полемике. Речь идет о пиаре. О том, как вывернуться. Например, ты должна начать свое высказывание примерно так: «Я уверена, вы со мной согласитесь, что бла-бла-бла-бла-бла», — продолжает он. — Это заставляет противника высказываться против того, с чем невозможно спорить.