Пьер Лоти - Горький мед любви
Помаре допускала эти сатурналии прошлого, которые тщетно пытался запретить не один губернатор — они забавляли маленькую принцессу, чахнувшую с каждым днем, несмотря на все старания остановить развитие болезни.
Празднества эти происходили, чаще всего, перед дворцом королевы и на них присутствовали все женщины Папеэте. Королева и принцессы выходили из своего жилища и в небрежных позах ложились на циновки. Таитянки хлопали в ладоши и пели. Все они по очереди исполняли свой танец; а музыка, сначала медленная, ускорялась и становилась бешеной. Вдруг усталая танцовщица останавливалась по громкому удару барабана, и ее сменяла другая, превосходя предыдущую бесстыдством.
Девушки Помоту танцевали в своем кругу, соперничая с таитянками. Со странными венками из датур на голове, растрепанные, они плясали с еще большей страстью, быстро и своеобразно, но так красиво, что затмевали таитянок.
Рарагю обожала эти зрелища, которые жгли ей кровь, но она никогда не принимала участия в танцах. Она наряжалась, как и все прочие, распускала по плечам свои тяжелые волосы и надевала на голову венок из редких цветов, а потом долгими часами сидела рядом со мной на ступеньках дворца, молчаливо наблюдая.
Мы были как в огне. И возвращались в нашу хижину опьяненными этим праздником, полными необычных впечатлений. В эти вечера Рарагю становилась совсем другой. Упа-упа пробуждала в глубине ее души лихорадочное сладострастие.
XIV
Рарагю ходила в национальном костюме — тунике, называемой «tapa». Ее одежда со шлейфом отличалась почти европейским изяществом. Она уже различала покрой рукавов и корсажа — хорош ли он, или нет; одним словом, стала сведущей, кокетливой особой. Днем она надевала почти совсем на глаза широкую шляпу из белой тонкой соломы, плоскую тулью которой украшала венком живых листьев или цветов.
Живя в городе, она побелела, и многие из «темногрудых андалузок» были смуглее моей жены, так что, если бы не легкая татуировка на лбу, которая мне так нравилась и над которой многие смеялись, ее можно было бы принять за молодую белую девушку. Но временами ее кожа принимала медно-красный оттенок, присущий маори, родственным краснокожим американцам.
Для жителей Папеэте она была умной и безукоризненной женой Лоти, и на губернаторских вечерах королева, протягивая мне руку, спрашивала:
— Лоти, как поживает Рарагю?
Ее замечали на улицах. Приезжие провинциалы узнавали ее имя и восхищались выразительностью ее глаз, ее нежным профилем и роскошными волосами. Она стала женственнее, ее прекрасная фигура сформировалась и округлилась. Но глаза иногда были обведены синими кругами, и временами ее бил сухой кашель.
В нравственном отношении она так быстро менялась, что трудно было уследить. Она настолько развилась, что теперь любила, когда я называл ее «маленькой дикаркой», зная, что мне это нравится и что она ничего не выиграет от подражания белым женщинам. Усердно читая Библию, она приходила в экстаз от Евангелия, отдаваясь пламенной, мистической вере. Но сердце ее было полно противоречий, и каждый день она была другой.
Ей едва исполнилось пятнадцать лет; мысли ее были путаными и детскими, но юность придавала большую прелесть несвязности ее понятий. Насколько это было в моей власти, я учил ее хорошему, честному и доброму. Видит Бог, что ни одно слово, ни одно сомнение с моей стороны не поколебали ее наивную веру в добро и искупление и несмотря на то, что она была только моя любовница, я обращался с ней, как с женой.
Мой брат Джон большую часть времени проводил у нас; несколько европейских друзей с «Rendeer» заглядывали в нашу мирную хижину, и всем у нас было хорошо. Многие не понимали языка Таити, но нежный голосок и свежий смех Рарагю очаровывал и тех, кто не понимал его: все ее любили и оказывали ей такое же внимание, как белым женщинам.
XV
Я уже давно бегло говорил на «местном» языке Таити, который так же походил на их настоящий язык, как арабский на французский; но я начал теперь свободно и правильно говорить на древнем наречии, и Помаре часто долго беседовала со мной. Рарагю и королева вдвоем помогали мне изучать этот исчезающий язык. Королева во время игры в экарте с удовольствием поправляла меня, в восторге от того, что я изучаю их язык. Я же с удовольствием расспрашивал о преданиях и обычаях прошлого. Она говорила хриплым басом, и от нее я услышал рассказы о древних временах, таинственных и теперь забытых, которые маори называют «Ночь». Слово «ро» на языке Таити означает одновременно ночь, темноту и ту легендарную эпоху, которую не помнят даже старики.
XVI
Легенда о Помоту
На островах Помоту (острова Ночи, или покоренные) теперь, по просьбе их начальников переименованных в Туамоту (отдаленные острова), до сих пор обитают людоеды. Они были заселены позже всех островов архипелага. Духи воды охраняли их в старину и так сильно колыхали море своими крыльями альбатросов, что невозможно было приблизиться. Давным-давно они были уничтожены богом Таароа. Только после их гибели первые маори поселились на Помоту.
XVII
Легенда о Лунах
Океанийская легенда повествует, что когда-то над Великим океаном светило пять Лун. Они были больше похожи на человеческие лица, чем наша луна, и посылали порчу на первых обитателей Таити — те из жителей, которые поднимали голову и пристально на них смотрели, впадали в безумие. Великий бог Таароа начал их заклинать. Тогда они взволновались: было слышно их пение; удаляясь от земли, они пели волшебные песни своими грозными и громкими голосами. Но перед могуществом Таароа они не выстояли и, кувыркаясь, упали в океан, который заклокотал и разверзся, чтобы их принять. Падая, эти пять Лун образовали острова: Бора-Бора, Емео, Гуагине, Раиатеа и Тубуэ-Ману.
XVIII
Принц Томатоа сидел рядом со мной на веранде. Это было еще до ужасных событий, заставивших опять упрятать его в тюрьму Таравао. У него на коленях сидела его маленькая дочь Помаре V, которую он ласкал своими широкими руками. А старая королева смотрела на них с выражением нежности и грусти. Маленькая принцесса тоже была печальна: в ее руках лежала мертвая птичка, и она полными слез глазами смотрела на пустую клетку. Это была певчая птица, которую ей привезли из Америки.
— Лоти, — сказала она, — беловолосый адмирал предупредил нас, что твой корабль поедет в Калифорнию (i te fenua California). Я хочу, чтоб ты привез мне оттуда много, много птиц, полную клетку. Я их выпущу в леса Фатауа, чтобы, когда я вырасту, в нашей стране тоже были бы певчие птицы, как в других странах.
XIX
На острове Таити жизнь сосредоточена на берегу моря; вдоль берега расположены все деревни, тогда как середина острова необитаема. Внутренние земли не заселены и покрыты дремучими лесами. Эти дикие области перерезаны цепью гор, где царит вечная тишина. В долинах, углубленных к центру, природа сурова и величественна. Леса и утесы возвышаются над высокими горами. Чувствуешь себя так, словно находишься у подножия фантастических соборов, шпили которых задевают облака. Маленькие тучки, летящие по воле пассатов через моря, натыкаются на громаду базальтовых стен и становятся росой или ручьями и водопадами. Благодаря влаге и теплу в ущельях растет много редких мхов и папоротников.
В отличие от водопадов Булонского леса и Гайд-парка, водопад Фатауа своим оглушительным, однообразным шумом нарушает глубокий покой и безмолвие страны. К этому знаменитому в Океании водопаду поднимаются по течению ручья, через леса и скалы, почти на тысячу метров от хижины покойных Гуапагины и Тагапаиру. Тиауи и Рарагю прежде часто водили меня к нему, но за время нашего пребывания в Папеэте мы не бывали там, и в сентябре совершили туда прогулку, которая осталась в памяти. По дороге Рарагю захотела заглянуть в хижину умерших родителей. Мы вошли, держась за руки, под уже развалившуюся соломенную крышу старого жилища, и Рарагю молча смотрела на хорошо знакомые предметы, еще не тронутые ни временем, ни людьми. В этой хижине все осталось таким, как в день погребения Тагапаиру. Все было на месте — деревянные ящики, грубые скамьи, циновки и таитянская настенная лампа. Рарагю взяла с собой только Библию стариков.
Мы продолжали наш путь, углубляясь в девственный лес, растущий между скалами. Спустя час мы услыхали глухой и мощный шум водопада. Мы подошли к краю темного ущелья, откуда с высоты трехсот метров ручей Фатауа громадным серебряным снопом низвергается в пропасть. Поистине великолепное зрелище представляет дно этой пропасти: орошаемые влагой роскошные растения, пионы, папоротники, мхи и волосатики, взбирались по отвесным черным склонам. Бурной, клокочущей пеной падала вода каскада, превращаясь в серебристую пыль. Внизу она, бурля, собиралась в отполированных терпеливой рукою времени бассейнах скалы и продолжала свой путь среди зелени. Кругом все было покрыто, как покрывалом, прозрачной водяной пылью. А далеко вверху виднелось небо и вершины громадных гор, теряющиеся в облаках.
