Наталья Калинина - Любимые и покинутые
Тадеуш громко смеялся, откинув голову на подушку, и мне показалось, что он окончательно лишился рассудка. Потом он вскочил, откупорил бутылку токайского вина, подал мне в постель изящный хрустальный бокал, до краев налитый янтарной жидкостью, и я, сделав большой глоток, забыла про все свои страхи и опасения.
Так продолжалось несколько дней и ночей. Глянув как-то в зеркало в ванной, я обнаружила, что очень похудела и стала походить на девочку-подростка. И Тадеуш заметно сбросил вес, стал поджар, как гончая. Но, кажется, нам обоим это было к лицу. Мы изобретали различные способы содомического соития, доставлявшие обоим блаженство. К тому же я испытывала неслыханное наслаждение от долгих и нежных ласк и поцелуев Тадеуша, обычно засыпавшего, по его выражению, «возле самого священного места». Я все еще оставалась девственницей. Когда я думала об этом, мои губы невольно кривились в саркастической усмешке, и я вспоминала, чем мы занимались в широкой семейной кровати Брошкевичей и на пушистом текинском ковре подле нее.
Однажды, когда мы ужинали в столовой — нам по обыкновению прислуживала Тереза, — раздался телефонный звонок. Тадеуш побледнел, выронил вилку, которая расколола на две половинки тарелку из дорогого лиможского сервиза.
— Тереза, подойди к телефону, — велел он.
Тереза поспешила к аппарату. Она говорила по-французски, и я не поняла ни слова, однако догадалась, что звонит из Парижа ее хозяйка, мадам Брошкевич.
— Не говори, что я в Варшаве, — прошептал Тадеуш. — Ни в коем случае не говори. — И Тереза согласно закивала головой.
Разговор был короткий, минуты три, не больше. Тереза медленно положила трубку на рычаг и сказала:
— Мадам приезжает послезавтра. Дневным поездом. Она чем-то очень расстроена.
Тереза нарочно говорила по-польски, чтобы я могла понять, в чем дело. Я была благодарна ей за это.
Тадеуш что-то сказал по-французски. По его тону я догадалась, что он взвинчен до предела. И снова Тереза ответила ему по-польски:
— Нет, вам не стоит уезжать. Ваша маман найдет вас повсюду.
— Но что нам делать, Тереза? — спросил уже по-польски Тадеуш.
— Просить у нее прощения. Вы оба должны на коленях просить у нее прощения. Она не ожидает такого поворота событий, и наверняка будет застигнута врасплох.
— Не стану я этого делать! — воскликнул Тадеуш и вскочил из-за стола, опрокинув тяжелый дубовый стул. — Я перед ней ни в чем не виноват. Это ее вина, что отец вынудил меня принять духовный сан. Ты же знаешь, Тереза, почему он это сделал.
Тереза молчала, стоя возле телефонного аппарата, и Тадеуш распалялся все больше и больше. Он ходил большими шагами по столовой и отрывисто выкрикивал, не обращаясь ни к кому из нас:
— Она обманывала отца с самых первых дней их семейной жизни! Она… нет, я не вправе произносить это слово в отношении родной матери, но… словом, отец не верил, что я его сын, хоть я и похож на него как две капли воды. Отец считал, что я должен замаливать перед Богом грехи моей матери. А мать… Господи, она даже не вступилась за меня — она никогда, никогда меня не любила! Она повторяла всегда, что, когда была беременна мною, рыдала днями напролет из-за того, что у нее испортилась фигура, а на лице появились коричневые пятна. Она даже не пожелала кормить меня своей грудью! Если бы не ты, Тереза, я, вполне вероятно, и не выжил бы. Нет, я не хочу ее видеть! Не хочу!
Он выскочил за дверь, и через минуту мы услыхали, как щелкнула задвижка у него в кабинете.
Тереза сказала:
— Мадам Брошкевич по-своему любит сына, но она страшная эгоистка. Я очень боюсь, как бы пан Тадеуш не натворил беды. Очень боюсь.
Я прошла в спальню и, не раздеваясь, легла на кровать. Мне нездоровилось с утра, к тому же кончался мой недельный отпуск в больнице. Что касается моей будущей жизни, перспективы казались безрадостными, особенно в свете скорого появления мадам Брошкевич. Мне было очень жаль Тадеуша, тем не менее себя я жалела гораздо больше. И я решила потихоньку уехать из Варшавы, не дожидаясь приезда матери Тадеуша. Придя к такому решению, я почувствовала облегчение, прослезилась, вспомнив, что меня ждет отец Юлиан и кошки, а еще моя уютная девичья постель, где мне снилось столько чудесных безмятежных снов. Я погасила свет, повернулась на левый бок и заснула. И было мне во сне так сладко, так покойно, как не было уже давно. Никакие дурные предчувствия не омрачали моего сна.
Среди ночи я встала попить воды, побрела на кухню и столкнулась в коридоре с Терезой, которая, я убеждена, услышала мои шаги и нарочно вышла из свой комнаты.
Она прошлепала за мной на кухню и предложила согреть мне чаю. Я с благодарностью согласилась. Мы сидели друг против друга за кухонным столом, ожидая, пока закипит вода в чайнике, и почему-то старательно избегали смотреть друг другу в глаза.
Неожиданно Тереза спросила.
— Юстина, вы очень любите Тадеуша?
Я не сразу нашлась, что ей ответить.
— Я… я… мне его очень жаль, — честно призналась я. — Мне сложно разобраться в своих чувствах — все случилось так неожиданно У меня никого до него не было. К тому же он был моим духовным наставником. Мне очень жаль, что так получилось. Я, наверное, тоже во многом виновата. Мне льстило, что я ему нравлюсь, и я старалась понравиться еще больше. Я, очевидно, очень испорченная.
— Не надо, моя дорогая, корить себя за то, что случилось. Вы ни в чем не виноваты. Я так и знала, что рано или поздно это произойдет — его всегда тянуло к женщинам, и лишь в их обществе он чувствовал себя уверенно. В детстве он влюбился в подругу мадам Брошкевич, посвящал ей любовные стихи. Я слыхала, что якобы отец его матери, маркиз Франсуа Верде, страдал эпилепсией. Но это может оказаться неправдой Так или иначе, я не советую вам заводить детей, — решительно заключила Тереза.
Я усмехнулась, вспомнив, как мы занимались любовью всю эту неделю и сказала:
— Нет, детей у нас, надеюсь, не будет. — И добавила очень тихо: — Для того, чтобы иметь детей, нужно влюбиться очертя голову. Мне кажется, я вообще на подобное не способна.
— Вы нравитесь мне, Юстина, своей откровенностью. Только вы неправы относительно того, что не способны влюбиться очертя голову — просто еще не настала ваша пора.
— Тадеуш очень хороший и добрый, — сказала я. — Я никогда не брошу его, что бы ни случилось. И обманывать его не смогу.
— Я вам верю, — сказала Тереза, разливая по чашкам крепкий чай. — Он будет любить вас до самой смерти. — И она добавила, немного помолчав. — Но все равно я вам не завидую, и вы, очевидно, догадываетесь, почему.
— Почему? — наивно спросила я.
— Потому что Тадеуш такой же эгоист, как и его маман, хоть я и люблю его как родного сына. К тому же есть в нем что-то странное Я не смогла бы вам этого объяснить, но мне почему-то кажется, что Тадеуш способен довести любимую им женщину до помешательства и сойти с ума вместе с ней.
Я раздумывала над словами Терезы, когда раздался этот странный хлопок — точно где-то за стеной откупорили бутылку с шампанским. Тереза вскочила на ноги, опрокинув чашку с чаем мне в подол.
Мы кинулись к кабинету Тадеуша, чуть не сбив друг друга с ног. Дверь, как ни странно, была распахнута настежь. Сам он сидел на диване со стаканом вина в руке и улыбался Мы остановились на пороге, не зная, что сказать.
— На этот раз я остался жив, — произнес Тадеуш и спросил, обращаясь ко мне. — Ты очень испугалась? Бедняжка…
Я заметила, что рядом с ним на диване валяется револьвер. Он проследил за направлением моего взгляда и истерично расхохотался.
— Я поговорил с судьбой, — сказал он, справившись наконец с приступом смеха. — Она сообщила мне, что я пока должен жить. Как тебе известно, у судьбы переменчивый характер. Но тебе, Юстина, волноваться не о чем — я обеспечу твое будущее.
— Побойтесь Бога, пан Тадеуш, — сказала Тереза. — Самоубийство — тяжкий грех, который перейдет на ваше потомство во всех коленах. И пожалейте вашу жену — она ведь ни в чем не виновата.
— С Богом у меня особые счеты, — сказал Тадеуш, и глаза его, как мне показалось, гневно блеснули. — Юстина, ты боишься остаться вдовой? Или же ты будешь только рада избавиться от меня?
И тут я поняла, что Тадеуш пьян. Последнее время мы с ним пили много вина, но пьяным он не напивался. Сейчас же в его крови бродил сильный хмель.
Я опустилась на колени перед диваном и сказала:
— Прошу тебя, Тадеуш, не разговаривай со мной так. Я…
Со мной случилась страшная истерика, и Тадеуш не на шутку испугался. Он отнес меня в спальню, раздел, как маленького ребенка, и стал целовать. На этот раз наши ласки были как никогда страстными, и я испытала жгучий восторг. Мы оба заснули в полном изнеможении и проспали больше суток. Нас разбудил голос Терезы:
— Пан Тадеуш, — кричала она из-за двери, — через час появится мадам Брошкевич. Умоляю вас, вставайте.
