Майкл Корда - Роковая женщина
— Я получил от этого вечера гораздо больше, чем ожидал.
Его рука была сильной, хотя прикосновения пальцев были удивительно деликатны. Она почувствовала, что между ними уже возникло какое-то притяжение, и ей не хотелось покидать уютный мирок автомобиля ради шума ресторана. Она сжала его руку в ответ, совсем слегка, и движение ее ресниц при этом весьма напоминало подмигивание.
— Да, для вас это был удачный вечер, — сказала она. — Вы получили то, чего хотели.
Он удивился.
— Что? Ах да, картина, конечно. Я думал совсем о другом. Что ж, я задерживаю вас, — добавил он, неохотно убирая руку. — Надеюсь, что мы… хм… познакомимся получше. Значит, завтра?
Она кивнула.
— Кстати, о картине. Вы действительно получили предложение от этого парня, Розенцвейга?
Алекса улыбнулась и покачала головой.
— Нет, — созналась она. — Однако он проявлял интерес.
Баннермэн рассмеялся и снова взял ее за руку, на сей раз пожав.
— Клянусь Богом, — сказал он, — вот эта девушка мне по сердцу! Настоящий конский барышник! Надо было держать ухо востро.
— Вы не сердитесь?
— Нет-нет. Это окупилось до последнего пенни, дорогая. Кроме того, — он подмигнул, — не все дают мне скидку, так что мы в расчете. Спокойной ночи.
— Скидка? Какая скидка? Ты позволила старому негодяю заморочить себя. Какого черта ты не сказала мне, что он пришел?
Саймону приходилось повышать голос, чтобы перекрыть шум ресторана. Она понимала это, но все равно крика не выносила.
— Он торопился.
— Тебе следовало попросить его прийти завтра, чтоб я мог встретиться с ним.
— Саймон, он не из тех людей, которым велят приходить завтра. Кроме того, ты был бы счастлив сбыть Баннермэну картину за тридцать пять тысяч, только для того, чтобы похвалиться, что продал ее ему. Ты это знаешь, так что не ори на меня!
— Я не ору! — Голос Саймона был достаточно громким, чтобы привлечь внимание нескольких его приятелей, не говоря уж об остальных посетителях за стойкой бара и самом бармене. Он глянул на бармена, и тот отвернулся. — Не знаю, что на тебя сегодня нашло. Ты не заказала стол, так что нам пришлось целый час ждать в баре…
— Полчаса. Максимум.
— Ладно, полчаса. Это не важно. Потом ты берешься продавать картину — и не кому иному, как Артуру Баннермэну. Он тебе дал чек, между прочим?
— Нет. — Должна ли она была попросить у Баннермэна чек? Инстинкт подсказал ей, что он, вероятно, не носит с собой чековой книжки. Оскорбился бы он ее предложением? Возможно, и нет, решила она, но, несомненно, счел бы ее безнадежно мелочной. Она удивилась, осознав, что мнение Баннермэна для нее важно. Ведь она его едва знала.
— Вот что я скажу тебе, Алекса, — заявил Саймон, тыча в нее пальцем. — Пройдет полгода, а мы все еще будем ждать этого проклятого чека. Богатые платят поздно — если платят вообще. Я распишу тебе весь сценарий — мы подождем три месяца, потом напишем ему, затем через месяц или два получим ответ от какого-нибудь юриста, где будет написано, что произошло недопонимание, и предложено тридцать тысяч, чтобы уладить дело. Всегда бери долбаный чек, пока покупатель еще хочет получить картину!
Она ненавидела, когда ей читали лекции. И внезапно ей стало противно. Ресторан Трампа, набитый под завязку, с его шумными посетителями и слепящими огнями, был последним местом, где ей хотелось бы находиться. Саймон, которому она так старалась угодить, и которому, как всегда, угодить было невозможно, разве что полностью сдаться на его милость, так же, как обычно, вел себя с ней как с дурой, уверенный, что она останется безответной. Она обнаружила, что терпение ее лопнуло.
— Я получу чек завтра, так что можешь не беспокоиться.
— Завтра? С чего это ты взяла?
Она бросила на него взгляд, способный оледенить любого менее самоуверенного человека, — хотя, конечно, с ним это была пустая трата сил, и она это знала. Саймон давно решил, что держит ее в кулаке, и в этом никто не был виноват, кроме нее самой.
— Он пригласил меня на ленч. А теперь, если ты не возражаешь, я пойду домой. У меня мигрень.
Если бы она двинула Саймона по голове, он не был бы более ошеломлен.
— На ленч? Артур Баннермэн? Ты меня дурачишь.
— Нет.
— Ради Бога! Тебе следовало сказать мне, Алекса! Какая возможность! Христа ради, почему ты не сказала ему, что хочешь, чтобы я тоже пришел? Ты же ничего не понимаешь в искусстве, тебе это известно не хуже меня!
— С чего ты взял, Саймон, что он собирается говорить со мной об искусстве? Спокойной ночи.
Она повернулась прочь.
— Но ты же не уходишь, правда? — воскликнул Саймон.
— Я тебе сказала — у меня болит голова. Я иду домой.
— Послушай, я сожалею…
Она тоже знала, что он сожалеет. Он всегда сожалел, когда заходил слишком далеко.
Но теперь это ее ничуть не волновало.
Она повидала мною дорогих жилых домов, и полагала, что в Нью-Йорке ничто уже не способно ее удивить, но тут у нее остановилось дыхание. Дакота-Билдинг, возможно, был более экзотическим, но здесь каждая деталь, от накрахмаленных воротничков прислуги до витражных окон и темных панелей, свидетельствовала о «старых деньгах», как противоположности «новым», и об их изобилии. Вестибюль отличался определенным сходством с епископальной церковью в богатом приходе: мраморные полы, резные балки, позолоченные светильники слегка клерикального фасона, старинная мебель. Привратник, его помощник и лифтеры тоже несколько напоминали клириков: пожилые седовласые люди в белых перчатках, они выглядели как распорядители респектабельных протестантских похорон, склоняя голову, словно перед выносом гроба. Когда привратник спросил ее имя, она обнаружила, что отвечает шепотом, как будто обстановка предполагала понижение голоса и почтительное отношение.
Лифтер поклонился немного ниже, как бы в знак уважения к упомянутому имени, и осторожно прикрыл дверь. Он пользовался старомодным ручным управлением, и лифт двигался со скоростью, неспособной напугать даже дряхлую старушку, сопровождаемый тихим поскрипыванием старинного, хорошо смазанного механизма.
Лифтер открыл дверь, и она ступила в фойе, в три или четыре раза превышающего размеры ее квартиры. Здесь не было коридора — дверь лифта выходила прямо в квартиру Баннермэна, очевидно, занимавшую весь этаж, площадью почти в половину городского квартала и выходившую на Центральный парк. Алекса не могла даже предположить ее истинной стоимости — конечно же, миллионы долларов, но сколько?
В дальнем конце фойе дожидался дворецкий, почтительно поклонившийся при ее появлении. Возникшая горничная приняла у нее пальто, затем дворецкий провел ее через пару тяжелых резных деревянных дверей, напоминавших соборные, и через анфиладу залитых солнцем комнат — каждая больше и роскошней обставленная, чем предыдущая. Но Алексу подавляло впечатление от богатых восточных ковров, мраморных каминов, картин в позолоченных рамах, гобеленов, свежих цветов и антикварной мебели — этого, казалось, хватило бы на несколько музеев.
— Мистер Артур ждет в библиотеке, — сказал дворецкий, словно объявляя волю Господа. Он провел ее через еще одну огромную комнату, на сей раз увешанную модернистскими картинами, гротескно выглядевшими рядом с резной старинной мебелью, негромко постучал и распахнул двойную дверь.
Алекса была уверена, что библиотека Баннермэна будет непременно обшита деревом и уставлена рядами книг в кожаных переплетах, но здесь не оказалось ничего подобного. Алекса очутилась в большой светлой комнате со множеством авангардистских картин, больше напоминавшей музей современного искусства и никак не вязавшейся с ее представлением о Баннермэне. Он сам, когда встал ей навстречу, выглядел удивительно неуместно среди ярких цветовых пятен и аморфных очертаний скульптур, разбросанных по комнате.
В противоположном конце библиотеки приоткрытая дверь вела в небольшую столовую, полную цветов и ярких абстрактных полотен, где две горничные сновали вокруг стола. За столовой располагалась терраса и зимний сад.
— Рад, что вы пришли, — прогремел он, пожимая ей руку. Затем подвел ее к одному из парных кресел, более элегантных, чем удобных, и сел сам, легким осторожным движением подтянув брюки. Казалось, он был доволен, что видел ее. — Выпьете со мной немного?
Она покачала головой.
— Я практически не пью.
— Я помню. Хотел бы я сказать то же самое. Хотя нет, если честно, не хотел бы. Мой отец и дед были трезвенниками. Непримиримыми против того, что они называли «дьявольским напитком»! Как я заметил, это не сделало их счастливее. — Он кивнул дворецкому, который поднял брови, как показалось Алексе, с легким неодобрением, вышел и через минуту вернулся с большим стаканом скотча на серебряном подносе.
