Карла Манглано - Тайный дневник Исабель
— Я хотела бы поблагодарить тебя за то, что ты пригласил меня поехать с тобой и достойно справился с поставленной задачей — развлекать «мамину племянницу». Это был великолепный день, — сказала я, стараясь исполнить свой долг по части выражения благодарности, пока я — что было бы, конечно же, непростительно — об этом не забыла.
— Не говори так. Ты прекрасно знаешь, что не было никакой необходимости в том, чтобы тебя развлекал именно я. Многие хотели бы провести целый день с тобой, и я, в общем-то, лишил их сегодня этого удовольствия.
«Зачем же ты это сделал?» — подмывало меня спросить у него. Зачем, герцог Карл, вы подвергли меня искусному допросу, замаскированному под разговор за чашкой кофе? Зачем вам знать, что вино мне нравится больше пива, что мясо я люблю есть слегка недожаренным, кофе пью очень сладкий, а по тротуару я стараюсь идти подальше от проезжей части?..
Я сдержалась и не стала задавать этих вопросов: они всего лишь создали бы ненужную напряженность, потому что Карл все равно не сказал бы мне правду. Подобные вопросы, любовь моя, я задавала самой себе, уже лежа в постели и размышляя о загадочности твоего брата.
* * *Признаюсь тебе, брат, что иногда я с пониманием относился к этому твоему пороку — постоянному стремлению оказываться в компании с какой-нибудь женщиной. Ты делал это, потому что одни из них нас, мужчин, одурманивают, другие — вызывают у нас раздражение, третьи — действуют на нас успокоительно, четвертые (их меньше всего) — нас возбуждают. Женщины, по правде говоря, заставляют забыть обо всем, что не имеет отношения к ним, женщинам, и это дает нам благодатную возможность забыть даже о самых важных из имеющихся у нас проблем.
На время забыть о своих проблемах — это то, чем я позволил себе насладиться, когда мы возвращались в Брунштрих: руль в моих руках, рев мотора, заглушающий любые другие звуки, свет одной фары, позволяющий видеть шоссе прямо перед автомобилем… Впервые за долгое время назойливое ощущение тревоги, которое стало моим постоянным спутником, вдруг меня покинуло.
Рядом со мной, сидя в замысловатой позе, позволяющей устроиться более-менее удобно на не очень-то удобном сиденье, спала она. Спала, наверно, тихонько посапывая во сне… А я думал о том, какая же она все-таки необыкновенная девушка. Она была совсем не такой, как все остальные. Она была своего рода детищем беспокойного и любопытствующего разума ее отца-моряка, привозившего из-за границы знания о далеких культурах и удивительных обычаях. Когда она рассказывала мне о своем отце, ее глаза были правдивы, в ее словах чувствовалась ностальгия, в ее улыбке ощущалась нежность, и… и когда я поворачивал руль автомобиля, чтобы вписаться в поворот, я думал прежде всего о том, как бы ее при этом не разбудить… А когда автомобиль мчался в ночной темноте по прямой, я размышлял о том, что ей нравится красное вино, слегка недожаренное мясо и очень сладкий кофе; о том, что она — жуткая сладкоежка, потому что она начала читать меню с раздела десертов; о том, что по тротуару она старается идти подальше от проезжей части; о том, что она частенько теребит и гладит пальцами талисман в виде маленького слоника, который висит у нее на шее. Я думал о том, что у нее самые удивительные, жизнерадостные и оптимистические представления о свободе и счастье из всех, о которых мне когда-либо становилось известно; о том, что везу домой необыкновенную девушку, которая спит, сидя на переднем пассажирском сиденье, а потому, чтобы ее ненароком не разбудить, мне нужно поаккуратнее вписываться в поворот.
Я не размышлял над тем, была ли она со мной откровенна и правдива, не вдумывался в детали ее рассказа, не выискивал в ее мимике и жестах то, что подсказало бы мне, что она меня обманывает, не спрашивал себя, почему она не рассказала мне о том, что спускалась в подземелье замка Брунштрих в ту ночь, когда проходило собрание… Мой рассудок не мучили никакие подозрения и никакие сомнения.
Сколько времени действовали эти чары, которые затуманили мой разум? Этого я точно не знаю. Что мне однозначно понятно, брат, — так это что они действовали по меньшей мере весь тот день.
28 декабря
Я помню, любовь моя, охотничий домик. Помню, как смотрела на твою спину, когда ты водил меня по нему, словно гид, начав с широкого входа с арками и гранитными колоннами, к которому вплотную подступал лес. Я помню, как ты усадил меня в кресло, стоявшее напротив камина, в комнате, оформленной в английском провинциальном стиле: ковры с цветочным узором, мебель из дорогостоящей древесины и расписанная вручную фарфоровая посуда. Я помню множество чучел — помню невидящий взгляд соболя, пустые глазницы газели, безжизненную морду лося, лапы лежащей у наших ног шкуры медведя и знакомую мне настороженность в выражении стеклянных глаз висевшей над нашими головами на стене головы оленя. Все они были немыми и ненавязчивыми свидетелями того, как ты за мной ухаживал. В моей памяти всегда найдется особое местечко для этого уединенного и романтического строения, окруженного сказочными дремучими лесами, в котором удобная мебель, казалось, приглашала к интимной беседе перед пышущим жаром камином и в котором мы с тобой любезничали друг с другом во время этой — вызвавшей много пересудов и, как говорили, уже ставшей для тебя традицией — «экскурсии» в охотничий домик. Экскурсии, главным символом которой была «декабрьская земляника». Я не помню, любовь моя, чтобы мы разговаривали о свободе и счастье… Но это было для меня не важно: я была увлечена тобой и только тобой.
Охотничий домик, конечно же, создавал атмосферу уединенности и интимности, на что в замке Брунштрих в ту пору рассчитывать было нельзя. Однако в то утро, через пару дней после того, как я побывала там наедине с тобой, охотничий домик потерял часть очарования волшебного уединенного местечка, потому что гостившие в замке люди приехали туда всей толпой на целый день, чтобы поохотиться. Произносимые на различных языках фразы и громко позвякивавшие во время завтрака столовые приборы разрушили запечатлевшуюся в моей памяти тишину; повсюду мелькали одежды из зеленого твида и такого же зеленого кашемира; запах кофе и жареного сала, смешавшийся с ароматами разных духов и пахучих масел, заглушил запахи лесной глуши.
«…Эти бюрократы в правительстве не отдают себе отчета в том, что страна представляет собой котел, в котором кипит народное недовольство».
Вдобавок ко всему этому мне опять пришлось изнывать в компании Николая Загоронова.
Пока метали жребий, кому во время охоты на каком месте стоять, вся группа охотников стоически терпела пронизывающий утренний холод, который обрушивался на них, словно ливень острых стрел, врываясь через проем входной двери. Главными спутниками всех охотников в тот день были зачехленные ружья, и по отношению к этим бесстрастным и молчаливым спутникам охотники проявляли гораздо больше внимания, заботы и уважения, чем по отношению к какой-либо из сопровождавших их дам. Собаки обнюхивали обувь всех присутствующих, невзирая на их социальный статус; у уже подготовленных к участию в охоте и стоявших поодаль лошадей изо рта шел пар; прислуга и егеря, одетые с элегантным единообразием, отличались от примерно так же одетых гостей лишь своим скромным и почтительным поведением. Пахло ружейным маслом и животными — как живыми, так и мертвыми (сама не знаю, почему, ведь на тот момент еще никто не убил ни одного зверя). Вся эта сцена подготовки к охоте напоминала мне одну из картин Жана-Баптиста Удри.
Я подумала, что мне, пожалуй, следует сесть за завтраком рядом с Николаем, но мне отнюдь не хотелось терпеть его общество и после завтрака. Он же, наоборот, счел, видимо, своим долгом продолжить разглагольствования на свою любимую тему — с нее он начал разговор и ею теперь мучил меня, говоря мне едва ли не в самое ухо в ожидании того, когда настанет его очередь тянуть жребий, в каком месте ему во время охоты стоять.
— Войны и голод — питательная среда для интеллектуалов и их революционных идей. Но, тем не менее, царь и приближенная к нему верхушка знати, владеющая землями и привыкшая к роскошной жизни, живут как ни в чем ни бывало в своих хрустальных дворцах, даже и не думая о бомбе, которая вот-вот разорвется у них под самым носом. Репрессии, репрессии и еще большие репрессии — вот единственная альтернатива. Реформы проводятся вяло, это говорит о том, с какой нерешительностью и боязнью правящий класс пытается решать существующие проблемы. Позволить охранке расправиться с парочкой революционеров — вот самое решительное действие, на какое они оказались способны. А если они окажутся не в состоянии поставить на место это интеллектуальное отребье с его революционными устремлениями, то нам, капиталистам, придет конец…
