Анри Кок - Фаворитки
Рафаэль ждал Форнарину у двери в сад, выходившей к Тибру, к которой она обещала прийти в четырнадцать часов, то есть в девять утра по-нашему: она была точна. И уже весьма опытная в любовных делах, как должна была она обрадоваться тому восторгу, который при встрече с ней объял нетерпеливого художника. Совершенно верно, что часто любят сильнее за воображаемые достоинства, чем за действительные. Рафаэль желал, чтобы эта молодая девушка была невинной и сберегла бы для него первого возможность сладостного греха. Она не любила своего жениха, стало быть, не могла еще согрешить… Только из скромности, быть может, с легкой примесью кокетства, она не отвратила своих губок от губ, ее умолявших…
Влюбленные легковерны!.. Рафаэль был влюблен в Форнарину, и сколько раз в пору их любви воспроизводил он восхитительные черты ее лица на полотне. Почти на всех картинах Рафаэля, начиная с 1514 года, встречают обожаемую им голову его любовницы.
Впервые Форнарина превратилась в Психею на одном из тех великолепных картонов, с которых под руководством учителя учениками писались фрески в Фарнезино, еще до сих пор, по свидетельству Тэна, украшающие этот дворец.
Странная и благородная магия искусства! Во время этих сеансов человек уступал в Рафаэле художнику. Восхищение предписало молчание для всех. Однако он все же давал задания всем своим ученикам, чтобы одному остаться с молодой девушкой и в течение многих часов со всей страстностью предаваться работе.
— Как ты прекрасна! О! Как прекрасна! — говорил он при каждом ударе кисти. Но это говорил не любовник, а художник… Когда легкой рукой он сбрасывал часть ее одежды, скрывавшую какой-нибудь сладострастный контур наготы, Форнарина зря краснела, ибо его рука была столь же целомудренна, как и мысль, руководившая ею.
Наконец дошло до того, когда Маргарита вдруг подумала, что ошиблась в чувствах Рафаэля и что для него она всегда будет только моделью.
Она притворилась усталой, она захотела вернуться к отцу. Любовник пришел в себя от этих слов.
— Почему ты спешишь? — спросил он.
— Я голодна, — с улыбкой сказала она.
Бедная малютка! Он забыл, что на земле едят, чтобы жить. Он позвонил, подали завтрак: он захотел сам прислуживать ей…
Искусство было отброшено в сторону, и для Рафаэля осталась только любовь.
В итоге, в совершенстве играя роль невинности, Форнарина довела Рафаэля до безумия страсти…
Когда наступил вечер, Рафаэль был еще со своей любовницей. Между тем раздался стук в дверь мастерской, это был Пандолфо, лакей художника.
Он напомнил господину, что тот зван обедать в Ватикан.
Какая скука!.. Рафаэль охотно послал бы к черту всю свою учтивость по отношению к его святейшеству.
Но Форнарина упросила его исполнить долг.
— Тогда я возвращусь завтра, — сказала она ему.
— Завтра, послезавтра, всегда!.. — шептал он в долгом поцелуе.
Папа Лев X целый день охотился на кабана и посему чувствовал волчий аппетит. На обед вместе с Рафаэлем он пригласил кардинала Бабьену, который непременно желал женить знаменитого художника на одной из своих племянниц.
И хотя узы Гименея мало прельщали Рафаэля, он все же почти дал свое согласие. «Дайте мне еще год или два подумать, — сказал он кардиналу, — и мы закончим это дело».
За столом находился третий собеседник. Это был августинский монах по имени Бартоломео, нечто вроде людоеда, в два приема пожиравший баранью ногу, а чтобы прочистить горло, перед десертом проглатывавший штук сорок яиц одно за другим. Лев X любил шутов. Падре Бартоломео принадлежал к их числу: его святейшество забавляло, как тот обжирался.
Рафаэль опоздал на несколько минут и извинился, сославшись на работу.
— В самом деле, — сказал папа, с тонкой улыбкой глядя на живописца, — вы, должно быть, сегодня много работали, синьор Рафаэль, и кажетесь очень, очень усталым.
— Гм! — сказал Бабьена, подобно его святейшеству не обманувшийся на счет истинной причины усталости художника. — Синьор Рафаэль безрассуден… Он не бережет свое здоровье и поступает неблагоразумно.
— Полноте, полноте, кардинал, — шутливо заметил папа, — синьор Рафаэль пришел поесть и посмеяться с нами, а не затем, чтобы его бранили. Что вы скажете об этом блюде, господа? Это новое изобретение моего повара. Не настоящая ли это обезьяна, готовая на нас броситься?.. Джакопо заказал двенадцать медных форм в виде различных зверей… Сегодня он подал нам обезьяну, завтра подаст лисицу, послезавтра зайца или ворону… Это очень остроумно… Но не беспокойтесь, Бартоломео!.. Блюдо подано на стол не для одного только украшения… его также едят… Я даже полагаю, что мы хорошо поедим, Джакопо говорил мне что-то о рубленой дичи и сморчках с соусом томар, которыми начинена обезьяна.
— О-о-о! — воскликнул монах, заранее раскрывая рот, широкий, как печка.
— Что за обжора этот Бартоломео!.. — весело сказал папа. — Обжорство не принадлежит к вашим недостаткам, синьор Рафаэль?
— С вашего позволения, ваше святейшество, я погожу быть обжорой, пока не поседели мои волосы! — возразил художник.
— Никто не может сказать, достигнет ли старости, — торжественным тоном сказал Бабьена.
— Опять! — заметил Лев X. — Право, кардинал, вы совсем не хотите, чтобы наш дорогой художник поспешил с женитьбой на вашей племяннице!..
— Марии Бабьене!.. Разве она не молода, не хороша собой, не богата? — воскликнул кардинал. — И вследствие этих качеств разве не достойна брачного союза?
— Я буду очень польщен, если стану когда-нибудь мужем прекрасной и богатой Марии Бабьены!.. — согласился Рафаэль.
— Когда-нибудь, когда-нибудь! — ворчал кардинал. — К чему ждать столько времени, когда лишь от тебя зависит быть счастливым?..
— Счастливым!.. — заметил папа. — Синьор Рафаэль, быть может, не в том видит счастье, кардинал, в чем вы. Он знает, что в благодарность за его работы я готов принять его в число высших сановников церкви. Кардинальская шапка стоит наследницы…
Молчание, предписываемое уважением, последовало за этими словами, которые если и не были неприятны Рафаэлю, не могли понравиться кардиналу.
Но равнодушный к этому разговору падре Бартоломео уже поглотил значительную часть начинки обезьяны.
Наконец папа, также очень уважавший Бабьену, начал, обращаясь к нему и к Рафаэлю:
— Оставим будущее таким, как предназначено быть ему; мы в настоящем и останемся в нем, а чтоб оно было весело, осушим стаканы, дабы снова наполнить их и осушить, и просим вас, кардинал, рассказать нам одну из ваших историй. Если она будет чуточку остра, тем лучше, мы выпьем лишнее, слушая ее.
Бабьена поклонился. Он пользовался славой искусного рассказчика тех повестей и новелл, которыми в Италии особенно прославился Бокаччо, а во Франции Маргарита Валуа, королева Наваррская, — повестей весьма скандального содержания.
— Новелла, — сказал кардинал, — которую я буду иметь честь сегодня поведать вашему святейшеству, называется: «Истинные отцы».
— Тут уж будут истинные отцы, — смеясь, произнес Лев X. — Кто автор этой новеллы?
— Французский дворянин, граф Антуан де ла Саль.
— Хорошо. У французов кое-что есть, когда они не вмешиваются в наши дела.
Бабьена начал.
Несколько лет назад в Париже жила женщина, бывшая замужем за добрым и простым человеком. Эта женщина, прелестная и грациозная, в молодости по ветрености имела немало любовников и пользовалась их любовью. За то время не столько от мужа, сколько от них, она приобрела тринадцать или четырнадцать детей.
Случилось так, что ее поразила смертельная болезнь, и прежде чем отдать душу Богу, она раскаялась в своих грехах. Возле своего смертного одра она видела толпившихся детей и чувствовала глубокую горечь, покидая их навсегда. Но она полагала, что поступила бы дурно, если б оставила своего мужа с целой кучей детей, из которых большинство были чужими, хотя он ничего не подозревал, считая жену самой честной женщиной в Париже. Посредством одной из ходивших за ней соседок она сделала так, что двое из ее прежних любовников пришли к ней, когда мужа не было дома.
Когда она увидала этих двух мужчин, она приказала привести всех детей и начала говорить: «Вы, такой-то, вы знаете, что происходило между нами тогда-то и в чем я горько раскаиваюсь. И если Господь не одарит меня своим святым прощением, я дорого заплачу на том свете. Каюсь, я совершила безумство и больше не повторю его… Смотрите, вот эти и эти дети — ваши, а не мужнины. Умоляю, когда я умру, а это будет уж скоро, возьмите их к себе и воспитайте, как надлежит отцу».
С такими же словами она обратилась и к другому любовнику: «Эти вот дети — ваши, клянусь! Умоляю, возьмите их, и если вы пообещаете мне это, я умру спокойно».
В то время, когда она производила этот раздел детей, муж вернулся домой и был встречен одним из сыновей, самым младшим, которому было не больше пяти или шести лет и который прибежал, запыхавшись, крича:
![Александр Дюма - Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки]](/uploads/posts/books/19343/19343.jpg)
