Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
— Сам бы и кухарил! — огрызалась Люба. — Ишь, барин какой выискался! Да ты даже посуду за собой помыть не можешь…
— Интересно девки пляшут! — изумлялся Саша. — А ты тогда на что мне сдалась?
— Да и я замуж выходила не для того, чтобы твои вонючие носки с трусами стирать, — сердилась Люба. — Посмотришь какой-нибудь фильм о том, как нормальные люди живут, — и прямо так и взвыла бы волчицей! Пока героиня спит, её мужчина приготовит бутерброды, кофе сварит и культурненько на подносике несёт: «С добрым утром, дорогая!»
— С добрым утром, дорогая! — гаркал Саша. — Жрать готово?
Так или примерно так хозяева беззлобно переругивались несколько минут.
Мейсон сначала думал, что они делали это всерьёз, но мало-помалу по интонациям их голосов понял, что это было нечто вроде ритуала. Так они как бы извещают друг друга, что всё в порядке, живы — здоровы, ничего страшного и опасного за ночь не произошло, и надо как-то побыстрее окунуться в день наступивший, и чтоб он обошёлся без всяких сюрпризов и сложностей.
Эту утреннюю «разминку» Люба заменила на другую. Она подзывала кота и подробно, обстоятельно рассказывала ему о своих сновидениях, радостях и огорчениях, делилась планами на день наступивший и даже советовалась, как ей поступить в той или иной ситуации.
— Как ты думаешь, стоит мне сегодня брать два термоса с чаем? Может, одного хватит? Всё-таки день-то будний, приезжего народа на рынке будет мало. Правда, мужики из Полётного обещались приехать. Помнишь, я тебе о них рассказывала?
Мейсон внимательно смотрел на Любу, и та, воодушевлённая его вниманием, продолжала:
— У них в совхозе зарплату выдают не деньгами, а подсвинками. Вот мужики и возят свинину на наш рынок.
Мейсону надоело слушать хозяйку. Он разлёгся на половике и принялся вылизывать свои передние лапки.
— Никакого у тебя интересу ко мне нет, — притворно вздохнула Люба. — А как свининки вечером принесу, так ведь по пятам за мной станешь ходишь! Если, конечно, полётнинские мужички не надумают со своим добром в город ехать. Да мы им, правда, в один голос объяснили: мафия, мол, там! За хорошее место в торговом ряду — плати, ветеринарному контролю — дай на лапу, рубщику мяса — самые лакомые куски отвали, да ещё рэкет за данью обязательно подойдёт. Да и не пойдёшь же до города пешком, а билеты хоть на поезд, хоть на автобус дорого стоят. С попутными шоферами и вовсе не стоит связываться: ещё куда завезут, отнимут всё, что есть, и — поминай, как звали!
Мейсон перестал вылизывать свою шёрстку и коротко мяукнул, будто осуждая свою хозяйку.
— Да не тёмная я, и вовсе не дура! — засмеялась Люба. — И радио слушаю, и телевизор смотрю, и газету читаю: там без конца о подобных случаях рассказывают. Сколько мрази расплодилось, о Господи!
Мейсон примирительно муркнул и развалился на половике во всю свою длину.
— В общем, советуешь взять два термоса, да? — спросила Люба. — Может, и капусты унести сегодня побольше, а? В прошлый раз её так хорошо брали…
Кот не отвечал. Он вдруг резво вскочил с половика, весь как-то подобрался и, выгнув спину дугой, уткнулся носом в пол.
— Не иначе, мышь почуял, — предположила Люба. Её почему-то не удивило, что кот вёл себя странно: распушил хвост, весь насторожился и даже пару раз коротко и зло фыркнул, будто собаку пугал.
Люба открыла подполье, подхватила упирающегося Мейсона и, бросив его вниз, довольно потёрла руки:
— Ну, держитесь, мыши!
Мейсон жалобно мяукнул.
Люба заварила чай, разлила его по термосам, щедро добавив прямо в них сиропа лимонника. Мешочки с капустой она упаковала в большую китайскую сумку. И когда уже собралась выходить из дома, в подполье что-то громко стукнуло, будто из ружья выстрелили.
Она решила, что, должно быть, Мейсон уронил кирпич, лежавший на краю бочки с соленьями. А может, это взорвалась банка с прошлогодними огурцами?
Лезть в подполье, чтобы разобраться, что к чему, ей было некогда: и так уже порядком подзадержалась, базарный день уже давно начался.
2— Послушай, Александр, как маркиза де Мертей учит этого подонка де Вальмона искусству обольщения, — сказала Лариса. — «Имея привычку владеть своим голосом, легко придаёшь ему чувствительность, а к этому добавляется уменье легко проливать слёзы. Взгляд горит желанием, но оно сочетается с нежностью. Наконец, при некоторой бессвязности живой речи легче изобразить смятение и растерянность, в которых и состоит подлинное красноречие любви. В особенности же присутствие любимого предмета мешает нам рассуждать и заставляет желать поражения. Поверьте мне, виконт, раз вас просят больше не писать, воспользуйтесь этим, чтобы исправить свою ошибку, и ждите случая заговорить…»
— И все эти ухищрения только ради того, чтобы трахнуть ещё одну дуру? равнодушно отозвался Саша.
Он лежал на диване, обвитый белой простыней, как римский патриций тогой. Лариса сидела в его ногах с томиком Шодерло де Лакло.
— Это называется иначе: обольстить, — отозвалась Лариса. — В том галантном веке таких грубых слов не употребляли…
— Но суть-то от этого не изменяется, — усмехнулся Саша. — Что обольстить, что трахнуть — один чёрт!
— Между прочим, у Вальмонта была возможность запросто овладеть президентшей, но это не так интересно, как взять саму душу, зажечь в ней огонь любви — самой настоящей, искренней и трепетной, — продолжала Лариса. Это высший пилотаж обольщения!
— Что, им делать, что ли, было нечего?
— Да как ты слушал? Ведь я старалась читать «Опасные связи» громко и даже с выражением!
— Извини, я всё думаю, на что мы с тобой жить будем. Зря я, наверное, психанул. Надо было пережить этот выговор и забрать заявление обратно.
— А Вовка Воронов так и не помог тебе устроиться! Тоже друг называется!
— К ним в автохозяйство сорокалетних мужиков не берут. Им требуются помоложе да поразворотливей…
Саша уволился с прежней работы как-то очень легко, без долгих размышлений. Сам, в общем-то, виноват: поехали с Ларисой к её родственникам в Хабаровск, а там — рюмка за рюмкой, гость за гостем, ну и пошло и поехало, и гулянка эта продолжалась три дня, пока деньги не кончились. Городским-то родственникам — что, они, так сказать, пташки вольные: как их завод закрылся, так и стоят в центре занятости на учёте — пособие по безработице получают, на которое, конечно, не проживёшь, но они умудряются на рынке приторговывать. Берут на какой-нибудь оптовой базе стиральные порошки, зубную пасту, другие мелочи и всё это продают уже со своей «накруткой». Тут главное: ментам не попасться или, не дай Бог, налоговой полиции — загребут, пособия лишат да ещё штраф припаяют!
В общем, родственнички, так сказать, «часов не наблюдали», а Саша, приняв на грудь, обычно терял чувство меры и забывал обо всём на свете. Это Люба умела приводить его в чувство и возвращать в реальность, а Лариса и сама была человеком увлекающимся: если веселилась, то до упаду, если пела, то до хрипоты, а если сидела в компании, то стремилась пересидеть всех, — ну что тут поделаешь, такой характер!
Когда вернулись из Хабаровска в свой посёлок, то узнали: Александр уволен за прогулы. Начальству давно нужно было кого-то из шоферов сократить, а тут как раз представился вполне законный случай, но по статье за прогул Александра не уволили — поступили всё-таки по-человечески: предложили написать заявление по собственному желанию. Ларисе в её библиотеке денег не платили уже семь месяцев, и она в конце концов тоже написала заявление об увольнении.
Не смотря на все эти невзгоды, Лариса упрямо носила на лице ослепительную улыбку, и все думали, что у неё в жизни полный порядок. Нина Петровна, её мать, сумела внушить ей мысль: никто не должен знать, что у тебя делается на душе, а потому назло судьбе и всем врагам, подлинным и мнимым, — улыбайся, излучай довольство жизнью, и пусть они все сдохнут! Они — это, значит, враги и недоброжелатели.
Её мать была до работы жадная, прямо-таки настырная, всех ей хотелось догнать и перегнать, — за то на стройке и считали Нину Петровну трудоголиком, и всякие грамоты да премии к праздникам вручали, и в местной газете, пока капитализм не начали строить, о ней написали целых три заметки под рубрикой «Наши маяки», вот какая у Ларисы была матушка!
Сама Лариса ещё в пятом классе решила, что будет работать где-нибудь в тихой, уютной конторе — бумаги печатать или, например, счетоводить, и чтобы — всегда классная прическа, свежий маникюр, красивые наряды, короче: она хотела быть женщиной, на которую мужики обращают внимание. И уж тогда она бы отомстила им за мать, которая, не смотря на все свои достоинства, так и не вышла замуж. О своём отце Лариса ничего не знала. Сначала мать говорила, что он — хороший, самый лучший на свете, добрый, но, мол, так получилось, что уехал далеко-далеко. А потом, когда дочь подросла, она заявила: «Разве нам вдвоём плохо? Ну их к чёрту, всех мужиков!»
