Надежда Семенова - Победа для Александры
Магомед на мгновение задумался, поигрывая тремя тяжелыми, гладкими шарами из темного камня. Закусил губу, прищурился и, обращаясь к дружкам, сказал:
— Какой нехороший!
Те заухмылялись шутке шефа и согласно закивали.
— Значит, он и тебя обидел, сестра?
— Что значит — и тебя? — не обращая внимания на «сестру», пробурчала Саша, больше всего опасаясь вывалиться из роли брошенной и оскорбленной. Нельзя, ни в коем случае нельзя было демонстрировать информированность в делах Кости или Валька.
— Хо-хо-хо, — снова загоготал Мага, — умная сестричка, ничего не скажешь, умная… Говоришь, просто приходил… по старой дружбе?
— Кончилась наша дружба, — сказала Саша твердо, тем более что тут она не лгала. Дружба действительно кончилась. Как говорится, в силу различия ценностей.
— Хорошо, — с расстановкой сказал Мага, — поверю тебе. Может, ты и хитрая, но… смелая! Я смелость уважаю, даже у женщин. — Мага оглядел Сашу и добавил: — Тем более у красивых женщин.
Мага дрогнул бровями, и в этот момент Саша по-настоящему испугалась. Чеченец не мог знать наверняка, что сказал Валек Саше, а что утаил, и ее возмущение выглядело рискованным, но вполне правдоподобным. Но как быть теперь? Мага откровенно демонстрировал заинтересованность, нужно было срочно придумывать вескую причину, позволяющую отказать непрошеному ценителю женских прелестей.
Саша прикрыла ресницами глаза:
— Я уезжаю домой. Возможно, скоро моя свадьба.
— Как так, — насторожился Мага. — Валек приходил совсем недавно, а у тебя уже шуры-муры на стороне?
— Это не шуры-муры, — спокойно ответила Саша. — Это свадьба.
Она помолчала, собрала в кулак всю решимость, подняла на чеченца прямой взгляд и сказала:
— Не каждый вступает в брак по собственному желанию… Иногда это приходится делать.
Саша смотрела Маге прямо в глаза, понимая, что от того, насколько она убедительна, зависит слишком многое.
И тут произошло неожиданное. Мага моргнул, во взгляде появилось нечто живое.
— У меня есть русская подруга. Наташа, — Мага говорил нараспев, словно читая стихи, — а дома в Грозном есть жена. — Он усмехнулся, на этот раз не только губами. Длинная печальная тень скользнула в глубине глаз. — Так бывает. Это жизнь.
Не успела Саша выдохнуть, как Мага отвернулся и будничным голосом заявил:
— Я тебе верю. Но дурак буду, если не проверю. — Он не спросил, а просто поставил в известность: — Мне надо осмотреть комнату, Валек мог спрятать здесь мои вещи.
— Здесь? Я бы заметила. — Саша сделала удивленное лицо, а затем добавила как можно более беспечным тоном: — А, делайте что хотите.
Саша прошла к шкафу, взяла магнитофон, наушники и громко, нарочно глядя на подручных, спросила:
— Мое присутствие не обязательно?
— Буду благодарен за доверие. — Мага шутливо приложил ладонь к сердцу. — Не беспокойся, все будет в порядке. Я обещаю, — сказал он и самолюбиво вздернул голову.
Слово свое Мага почти сдержал. Комната была обыскана весьма профессионально, после непрошеных гостей не осталось никаких следов. Вещи лежали на своих местах, и ничего не пропало. Ну, или почти ничего. Исчез прозрачный флакончик Сулимкиных духов. Впрочем, Сашу это скорее обрадовало. Духи были чересчур терпкими. Соседка пользовалась ими в исключительных случаях, и тогда комнату наполнял убойный, нечеловеческий аромат.
Саша представляла себе рябого или угрюмого, опрысканных знойными Сулимкиными духами, и ей становилось весело.
Глава 21
Саша пробиралась к своему боковому месту, перешагивая через чужие баулы, чемоданы, коробки, стянутые скотчем, дорожные сумки. На лицах отъезжающих застыло общее суетливо-оживленное выражение. Поезд тронулся, и вместе с ним по перрону двинулась кучка особенно ретивых провожающих. Они стучались в заляпанные окна, наугад посылали воздушные поцелуи в темноту вагона, утирали понарошечные слезы, прижимали к груди руки, демонстрируя отчаяние разлуки, удрученно закатывали глаза и жестами настаивали писать и звонить. Поезд взвизгнул прощальным свистком, оборвалась платформа, и засновали длинные полоски рельс, разбегаясь по разным направлениям. Дородные, вспотевшие от физических усилий, потребовавшихся для пристраивания багажа, тетушки, несвежие мужички в тренировочных штанах и тапочках на босу ногу, надутые дети, скучающие девушки, несколько юношей — вот и все население плацкартного прицепного вагона Петербург — Кострома. Место напротив оказалось свободным. «Хорошо, — подумала Саша, — не придется вступать в разговоры с попутчиками». Она обняла коленки и задумалась, глядя в окно.
Саша долгих четыре года не была в родительском доме. Письма приходили редко, в основном по праздникам, мама писать не любила, а отец и подавно. Родители коротали век, занимаясь хозяйством и переругиваясь. Отец выпивал, умудряясь удерживаться на тонкой грани между алкоголизмом и бытовым пьянством. По крайней мере, так считала мать. В последнее время в ее письмах появилась несвойственная прежде удаль, видимо, дела поправились, и отец действительно пить стал меньше. Уезжая после восьмого класса в Иваново, Саша чувствовала себя неоперившимся птенцом, раньше срока вывалившимся из гнезда. Будь у нее хоть малейшая возможность, она предпочла бы остаться дома. Даже сильно захмелев, отец оставался дружелюбным по отношению к «любимой дочушке», но жену, а особенно подросшего, огрызающегося на мать Вовку не щадил. После одной особенно отчаянной стычки Сашин братец ушел из дома, некоторое время обретался у друзей, а затем поступил в военное училище.
— Ему и форму дадут, и харчи казенные, — говорила мать, уперев в стену застывший взгляд некогда голубых, а теперь словно застиранных глаз. Она сидела, баюкая руку, на которой лиловел рваный рубец. Сколько Саша ни спрашивала, мать твердила одно: «Поскользнулась». Неживой взгляд, жуткая рана и сдержанный, словно задохнувшийся голос матери надолго поселились в ночных Сашиных кошмарах. Вся остальная жизнь отошла на задний план: спорт, простые школьные дела, подружки, даже увлечение Индией.
Все поблекло и выцвело, как замусоленные обертки от конфет. В них не осталось запаха. Исчезло очарование. Наверное, именно так уходит детство. Гора ослепительно сверкающих драгоценностей превращается в банальную кучу песка, изумительные волшебные пузыри на одежде оставляют мыльные пятна, а люди… Ох, люди становятся похожими на зверей с вывернутой внутрь шкурой. Густой мех щекочется, раздражает, впивается в незащищенные внутренние органы, и каждый зверочеловек озабочен только одним: как бы вывернуться наизнанку и избавиться от жуткого зуда. Люди прикасаются друг к другу голыми ладонями, целуют нежными губами, а внутри у каждого дыбом встает потревоженная шерсть.
— Чаю не желаете?
Писклявый голос исторгся из внушительного туловища. Молодой человек предупредительно сморщил лицо в улыбке:
— Я могу захватить и вам.
Саша неопределенно пожала плечами. Запахи вагонного пиршества: всяких там отварных курочек, домашних пирожков, кислой капусты и неизменных вареных яиц — назойливо докучали ей.
Незнакомец покачался на длинных ногах, рыгнул пивным духом, смущенно приложил здоровенный кулак к маленькому красному ротику и, пропищав: «Один момент», исчез. Появился он с четырьмя стаканами кипятку.
— А пойдемте к нам. — В опасной близости побалансировал над Сашиной головой и, заговорщицки подмигнув, добавил: — Выпьем за знакомство, так сказать.
— Я не пью, но компанию составить могу.
— А что так? — В писклявом голосе послышалось разочарование.
— Что вас так расстроило, что не пью или готова принять предложение? — не удержалась Саша.
— Нехорошо это, я со всей душой, а ты мне — не пью… Что мы, алкаши какие-нибудь, чтобы брезговать? — Парень с силой поставил стаканы на столик.
Саша вскинула голову:
— Не помню, чтобы мы переходили на «ты». Это раз. А во-вторых, спасибо за чай.
Парень хмыкнул и уселся напротив:
— Ты что, обиделась? Да ладно тебе. Чего тут делать-то. Пойдем поболтаем… Так и быть, можешь не пить.
— Зачем куда-то ходить? Мы вроде уже разговариваем.
Парень подумал, почесал шею, а затем неожиданно обиделся:
— Ты, конечно, девчонка видная, но больно гордая. Я тоже гордый, так что, может, нам и не по пути.
— Вагон не идет до Костромы?
— Э… это ты к чему?
— Так, ни к чему. Забудь.
— Вот я и говорю, гордая шибко. Неласковая.
Парень посидел, постучал о сиденье длинными коленями, нерешительно почесал левую ноздрю. Длинно вздохнул, открыл рот, передумал, почесался опять и, наконец, выдавил:
— Не хочешь идти-то?
— Выходит, не хочу.
— Ну ладно, — в пустеньких глазах тонкоголосого верзилы зажглась мысль, — скажи хоть, как тебя зовут…
