Федерико Тоцци - Закрыв глаза
Ближе к сентябрю он приехал к ней в Радду.
Россыпь ее домиков — на холме за лесом — начинает маячить еще на подъезде, за много километров и там так тихо, что когда говорят в доме, слышно на улице.
До Кастеллины Пьетро подвез в экипаже один знакомый, с которым они условились, что вечером он его дождется и отвезет обратно в Сиену.
Оттуда он пошел пешком. Пересек весь лес — меж валунов, дубов и можжевеловых кустов, вдыхая время от времени овечий запах там, где прошла отара.
На обочине старой заброшенной дороги он увидел крашеную в голубой цвет часовенку, за ней — три чахлых кипариса с бугристыми стволами. На остатках стены, начинавшейся от часовни и через несколько метров рухнувшей, рос плющ вместе с исполинским боярышником.
Кругом — снова холмы, покрытые живописным лесом, который становится все гуще и дремучей и выцветает вдали до полной прозрачности.
По дороге он набрел на Поджарофани — место, где делают привал пастухи, когда идут верхом. Это самый высокий участок дороги — она идет то под гору, то в гору, петляет и кружит между аретинскими Апеннинами и Монте ди Санта-Фьора, далекими и воздушными, как сам горизонт.
Из открывавшихся по обе стороны долин взмывали птицы, едва не задевая его крылом. И потом, будто не зная, куда податься дальше, пролетев немного вкось, канули обратно в глубины.
В деревню он пришел усталый и взвинченный. Временами его возбуждение как будто унималось, и тогда ему рисовалась тягостная сторона дела. Он знал, что от отца ему попадет, и что почти все решат, что он поехал к Гизоле потому, что они любовники.
Миновав первые дома, он пропустил вперед побелевшую от пыли повозку.
У одной женщины, которая, заметив его, так и не сводила с него глаз, хотя вода из кувшина, стоявшего под желобом источника, уже лилась через край, он спросил про Гизолу. И узнал, что она живет у Лючии, старшей сестры, которая вышла замуж. Он попросил показать ему дверь и вошел — но тут же спустился назад и постучал.
Еще три женщины собрались уже на улочке и стояли, гадали, кто бы это мог быть. Тогда, чтобы скрыться от их взглядов, он поднялся по ступенькам, не дожидаясь ответа.
Навстречу ему по лестнице спускалась Лючия, с которой он как-то виделся в Поджо-а-Мели. Он спросил, даже не поздоровавшись:
— А где Гизола?
Не будь Лючия ее сестрой, он бы рассердился — зачем она сразу не сказала, или она не знает, как он любит Гизолу?
Тогда Лючия, видя его нетерпение, ответила:
— Наверху.
— Так позови, — воскликнул он со злостью. — Ладно, я сам.
Но Гизола, услышав его слова, вышла сама.
За эти несколько дней она еще посмуглела, юбка разошлась по шву и мела пол.
Оба стояли и молча смотрели друг на друга, так что Лючия вернулась на кухню к плите.
— Почему ты не у родителей?
Она все смотрела на него, не говоря ни слова. Потом с искренним изумлением спросила:
— Ты меня еще любишь?
Он встревожился:
— Зачем ты спрашиваешь? Почему я не должен тебя любить?
И схватил ее за руку, как будто хотел заломить. Она, не поднимая глаз от пола, подалась, не сопротивляясь.
— Зачем ты так одета… А вдруг кто увидит?
И повторил, желая знать, что она скажет:
— А вдруг кто увидит?
Но Гизола молчала, словно обидевшись, и Пьетро почувствовал раскаяние — как будто ударил животное, а потом понял, что зря.
— У тебя ноги видны… и юбка расходится.
Это вырвалось у него помимо воли, и он готов был расплакаться. Чтобы побороть искушение, он взял Гизолу за руку и подтолкнул к ее комнате. Она отшатнулась, уворачиваясь — юбка разошлась окончательно, открыв бедро. Гизола покраснела. Тогда он обнял ее, спрятал ее лицо у себя на груди — ей не надо его стесняться!
— Я тебя видел… но я не хотел.
Готовая уже сиять с себя все, она зажала рукой прореху и сказала:
— Уйди.
— Так зачем ты так ходишь? — спросил Пьетро, уже раскаиваясь, что приласкал ее в такую минуту.
— Как хочу, так и хожу. Зачем ты приехал в Радду? Прямо-таки из-за меня? Есть и другие девушки! Теперь и ты мне враг?
— Чего-то ты сегодня недоговариваешь!
— Тебя послушать — я всегда чего-то недоговариваю.
— А что, не так? Я когда-нибудь упрекал тебя без причины?
Горло у него сжималось, он сам уже был не рад, что начал.
— Но раз я такой тебе не хороша, почему же…
— Потому что я люблю тебя, разве не так?
Она расхохоталась развратным смехом. Он продолжал, непослушными, пересыхающими губами:
— Разве тебе не было бы жалко, если б я тебя не любил?
И, удивившись ее молчанию, добавил:
— Я тебя прощаю. Поцелуй меня.
Она повернулась к нему медленно и робко, словно страшась позволить слишком многое. И когда они почти уже коснулись друг друга губами, вдруг отпрянула. Пьетро приподнял ее склоненную голову — с силой, со всем напряжением воли — и произнес:
— Не плачь.
Он боялся увидеть подрагивающие губы — верный признак, что плач подступает, как из глубокого источника. Сжимая ее виски в ладонях, он произнес уже покорней, с отчаянием, чуть ли не умоляюще:
— Послушай.
Она посмотрела на него.
— Может, ты больше не хочешь быть моей невестой?
Она снова взглянула на него и сделала вид, что глотает слезы — на это она была мастерица. И оттого, что она не заплакала, она показалась Пьетро такой милой, что он растрогался.
Он склонился и покрыл ее шею поцелуями, и повернул ее голову так, чтобы она смотрела на него, завороженный ее взглядом.
— Зачем бы тебе изменять мне?
Он произнес это сдавленным от отвращения голосом, со всей силой внутреннего неприятия.
Гизола молчала, заподозрив неладное.
Тогда Пьетро снова обеими руками обхватил ее лицо, жесткое, как булыжник, и нагнул, чтобы она глядела на него: она извивалась, как ящерка, норовящая вывернуться и убежать.
— Ты задумала от меня скрыться!
Она ответила, что он угадал. Высвободила руки и повернулась к нему спиной.
Смущенный, он долго разглядывал ее.
Она же, опасаясь, что он решит отомстить, вдруг пошла на попятный и улыбнулась. Пьетро обнял ее и поцеловал. А она сказала:
— Но ты любишь не меня.
Он не понял и накинулся на нее:
— Зачем ты все время так говоришь?
Пьетро прошиб холодный пот, но он постарался успокоиться и, лаская ее, повторял:
— Ну что, я не тебя люблю?
Тогда она сказала — спокойно, совершенно бесстрастно:
— Ты женишься на другой.
Он побледнел, но нашел в себе силы сделать несколько шагов к двери. И Гизола крикнула ему вслед, чтобы уколоть побольней:
— Так-то ты меня любишь?
И первой подставила ему губы. Он заколебался и снова позволил пьянящему чувству захватить его целиком.
И Гизола, желая ему отдаться, чтобы убедить потом, что она беременна от него, спросила:
— Зачем ты сейчас меня ласкал?
Пьетро не хотел говорить. Но Гизола воскликнула:
— Знаю. Я догадалась… Теперь ты ласкаешь меня по-другому! Ты тоже меня хочешь. Иначе и быть не может. Впрочем, если пожелаешь, я твоя.
Но тут Лючия позвала их на кухню, и они пообедали втроем: шурина Гизолы не было в Радде.
Часа в два пополудни Пьетро стал подумывать о возвращении домой и сказал об этом Гизоле. Она уже успела забыть, и теперь воскликнула беспечно:
— Ночуй у нас.
— Отец будет ждать. Ты же знаешь, он еще хуже разозлится, и на тебя тоже.
— Ночуй здесь, — уговаривала Гизола. — А я приду тебя поцелую, как в тот раз в Сиене.
Тут он испугался, что кончится тем, что они переспят вместе, и отказался. Гизола угадала его мысль и возразила:
— Мы же бываем вместе днем и ничего плохого не делаем.
И с невинным видом добавила:
— Клянусь, что ты меня не тронешь, ведь ты же не хочешь…
— Неправда. Но сперва ты должна стать моей женой. Я сам тебе это говорю, потому что люблю тебя.
Но Гизола, все тело которой было напоено желанием, как губка маслом, ушла в другую комнату и закрыла за собой дверь. Пьетро уже не знал, дожидаться ее или идти, но она почти сразу же вышла. Чуть не со слезами в голосе он сказал, подстраиваясь под ее тон:
— У нас еще будет время. А сейчас — принесем эту жертву. Так надо.
И, взяв ее за талию, встряхнул:
— Скажи что-нибудь.
Гизола спрятала лицо в передник, столь естественно изобразив невинность, что кто угодно бы обманулся.
— Зачем ты прячешься? Не надо. Я не хочу.
Сплетя вместе руки, они спустились по лестнице. Гизола смотрела так робко и стыдливо, что Пьетро ее стало жалко, и ему уже не верилось, что он способен был ее упрекнуть.
Внизу Гизола прислонилась к дверному косяку. Пьетро шагнул на улицу и ждал от нее хоть слова, но она, казалось, и думать о нем забыла, и он не сказал ей больше ничего и медленно побрел прочь. И не раз готов был вернуться.
