Любовь Шапиро - Дневник романтической дурочки
Почему именно в тот момент мне пришла в голову эта мысль? Уже не слыша маминых рассуждений, я думала, нужен ли предлог, чтобы позвонить Андрею Сергеевичу, а главное, где его телефон. В моей односложной тогдашней жизни казалось, что малоприятный, непонятный дядечка по имени Андрей Сергеевич не может быть другом, советчиком или помощником. Ошибка, которую надо было срочно исправлять. Жаль, что, исправив одно, я не сделала вывода. Сейчас, прислушиваясь к говорящей тишине осеннего захолустья, я многое бы отдала, чтобы последующих событий никогда не было.
— Мамочка, я тебя поняла. Обещаю серьезно и скрупулезно перепланировать свою жизнь и сделать выводы.
Мама печально вздохнула и безнадежно махнула рукой, понимая, что я опять ускользаю за шутливой интонацией.
— Нет, ты зря не веришь. У меня нет выбора. Придется решать, даже если мне и не хочется, — постаралась я ее успокоить.
Я всегда хотела верить, что все обойдется и как-нибудь само рассосется. Этот страусиный способ бытия долгое время спасал меня от лишних неприятностей и нервов. Начитавшись о жизни прекрасных дам, я сделала странный вывод — их любят, их спасают, к ним стремятся, но твердая вера в то, что со мной будет именно так, не покидала меня вплоть до сегодняшнего вечера. Почему я решила, что придуманные, обманные романчики имеют хоть какую-то мало-мальскую схожесть с жизнью обычного человека, не знаю. Никакие «знаки» не смущали меня, указующий перст судьбы тоже был мне не указ. Только синее небо, яркое солнце и он…
Неприятное, тревожное желание позвонить Андрею Сергеевичу росло вместе с уверенностью, что этот разговор скорее всего ничего не даст. Я маялась, бродила по квартире между диваном и телефоном, поднимая и опуская трубку на рычаг. Несколько раз я слышала «цыпочные» шаги мамы, которая пребывала, видимо, в таком же состоянии растерянности.
Чтобы как-то разрядить грозовую (электрическую) атмосферу в доме, я высунулась из комнаты-купе, в которой пряталась в минуты особого напряжения. Мне казалось, что это «купе» вовсе не часть квартиры в центре Москвы, а часть вагона поезда дальнего следования. Я даже слышала стук колес, хотя это были всего лишь ролики, на которых передвигалась дверь комнаты, когда ее открывали и закрывали. Производили они при этом неимоверный грохот, и я часто в детстве мучила этим маму. Так мне было легче думать. Возраст изменился, а способ обдумывания остался. Именно желание повиснуть на плохо прикрепленной от частых «налетов» купейной двери, овладело мной и сейчас. Но первое же выныривание из темноты маленькой комнатки остановило мои стремления. У косяка двери в коридор в полутьме стояла мама. Ее очертания были плохо различимы, но яркие темные глаза светились беспокойством, нежностью и надеждой одновременно. Как и чем было отвечать на всю эту гамму материнских чувств, я не знала. Меня даже несколько раздражало ее присутствие. Я была уверена, что я потому не могу найти правильного решения, что ее тень маячит передо мной, как тень отца Гамлета. Я вернулась в свою маленькую обитель, решительно взяла трубку и… вспомнила, что телефона Андрея Сергеевича у меня нет. Или есть? Движение руки, сующей мне бумажку с номером, помню смутно, а дальше провал. То ли засунула в карман, то ли просто выбросила, чтобы не иметь ничего общего с неприятным, непонятным дядькой. Недальновидность моего поступка была очевидна. Звонить Руфе и узнавать у нее телефон Андрея Сергеевича не хотелось. И хотя меня распирало желание узнать, что так встревожило мою пожилую приятельницу, я решила, что тяжелый момент звонка отложу. Лучше пойду к соседке. Виктория была нашей соседкой последние десять лет. И каждый раз, когда встречала меня, считала своим долгом подчеркнуть, что я очень выросла и похорошела. Надо учесть, что мой «путь к солнцу» остановился приблизительно лет в двенадцать и с тех пор никакие ухищрения в виде пожирания морковки стремительному росту не помогли. Что же касается невероятно быстро меняющейся внешности, то еще лет пять назад мне хотелось посоветовать милейшей Виктории Степановне заказать очки или рассматривать родинки через лупу. Ничего кардинального в моем облике не произошло. Детская очаровательная припухлость щек сменилась полноватостью всего лица, пока еще не превратившейся в возрастную одутловатость. Несмотря на то что Вика была навязчива и ненаблюдательна, она была доброжелательна, действительно искренне волновалась за живущих рядом. Своим худым, вытянутым телом она прикрывала наш подъезд и делала это небезуспешно, отводя различные маленькие и большие неприятности в виде хулиганов и утечки газа в криминальной квартире на третьем этаже. Сегодня, как показалось Степанне, угроза нависла нешуточная. Она высказала мне свои опасения сразу же, как только я позвонила в дверь. Еще не открыв засов, хранительница вырубила меня известием, что на дом и, в частности, на меня охотятся. Слова о нашем старом вожделенном особняке в центре Родины несколько привели меня в чувство. Несмотря на оторванность от новой жизни страны, до меня доносились слухи о попытке некоторых ажиотирующих персон захватить дворянские гнезда центра Москвы. Наш домик относился именно к таким. Поделенные на скромные отдельные квартирки бывшие танцевальные залы со сводчатыми потолками и расписанными вручную стенами стали приводить в наш двор риэлторов и просто мечтающих о красивой жизни в старинном особнячке. Благодаря Виктории мы постоянно пугались, даже если появлялся просто прохожий, но особой опасности пока не чувствовали. Я решила, что и в этот раз соседка беспокоится понапрасну.
— Ты не думай, что я выжила из ума и не способна отличить потенциальных покупателей от бандитов.
— Почему, Викочка Степанна, вам кажется, что эти бандиты пришли за мной?
— Сначала разговор с первым молодым человеком действительно вертелся вокруг дома, красоты наших старых яблонь и всякой ерунде. Затем он стал выспрашивать о жильцах. При этом был осведомлен, что в доме десять квартир и живут в них всего двадцать человек. Это мне понравилось уже меньше, и лишь в конце разговора он спросил, есть ли в доме молодые девушки.
— А вы не преминули ему все растолковать?
— Ну уж не считай меня такой дурой. Я, естественно, поинтересовалась, зачем ему это знать. Он сказал, что, может, хочет жениться и переехать в наш дом.
— Бред какой-то. Вы же не могли всерьез поверить этой дурацкой шутке?
— Конечно, нет. Но он и не настаивал, а просто встал, сказал, что пошутил и ушел. Этому эпизоду я не придала большого значения. Но приблизительно через неделю появился не очень молодой человек и тоже стал выспрашивать о доме, о жильцах и о тебе…
— Вот так просто, ни с того ни с сего, стал интересоваться мной?
— Ну понимаешь, Лера, — замялась Вика, — может, я сама как-то вывела его на эту тему, — зарделась дама. — Он такой обходительный. А мне очень тоскливо одной. И потом, есть же люди с тонким подходом, умеют узнать все, что им нужно…
— Так что нужно-то было? — решила я прервать поток Викиного красноречия.
— С кем ты приходишь, кто тебя провожает, часто ли ты отсутствуешь по вечерам…
— А какой вид у них у всех был?
— Подозрительный. Люди не нашего круга.
— Что вы имеете в виду, Виктория Степановна?
Уж не знаю, кому Вика льстила, себе или нам, и что называла «нашим кругом»?
— Они, что называется, простые, не лощеные, и речь простоватая, и скользкие какие-то.
Почему-то я представила себе маркера из Конан Дойла рассказа — липкого, маленького, неопрятного. Моя тревога начала вздрагивать и подпрыгивать от непонятности всего происходящего и от приближающегося лица испуганной Виктории Степановны. Однако я решила не терять присутствия духа, поблагодарила Вику за бдительность и стала медленно спускаться к своей квартире. В дверях меня поджидала мама с немым вопросом на лице. Пожав плечами, я удалилась в свое «купе». Мамуля, поняв, что добиться от меня ничего не сможет, пошла греметь кастрюльками на кухне, напоминая мне о своем непреходящем беспокойстве и недовольстве ситуацией.
Итак, что мы имеем: двух непонятных преследователей, мамино негативное отношение к семье Шабельских, звонок Руфы и приезд Мити. Все вместе это вроде бы ни о чем не говорит, но если разложить каждое событие, а потом снова сложить, одно тесно переплетется с другим.
Когда-то в моем детстве бабушка сшила лоскутное одеяло. Очень яркое, теплое. Детское желание заглянуть внутрь неодолимо. Мне казалось, что за красочными кусочками находятся еще более удивительные вещи. Я прощупывала их, пыталась проковырять дырочки. Одеяло напоминало мне нарисованный очаг в каморке папы Карло, и, как Буратино, я старалась открыть дверку в кукольный театр. В один прекрасный день кто-то зацепил ткань за железную сетку старой дачной кровати, одеяло порвалось, и его бросили в чулан. Мой час настал. Я с трепетом подобралась к вожделенному предмету и… увидела, что за прекрасным фасадом спрятана грязная, сбившаяся в комки вата, плохо пахнувшая и щедро набитая темными щепками. Вата была техническая, необработанная. В течение последних лет я часто вспоминала одеяло и вату, которой оно было набито. Моя жизнь была похожа на этот матерчатый обман из моего детства. Сверху красочные фантики, а внутри грязь и труха. Сегодня, к сожалению, у меня остались только ошметки технической ваты. Но было время, когда блестящих ярких лоскутков казалось больше. В тот день первый кусочек оторвался, приоткрыв противную внутренность.
