Любовь Шапиро - Дневник романтической дурочки
— Место встречи изменить нельзя, — услышала я знакомый голос.
— У меня действительно сегодня день встреч со старыми знакомыми. Сашка, ты остался прежним, в отличие от одного нашего знакомого, которого я только что встретила.
— Судя по твоему взволнованному лицу, это был Митя.
— Да. Ты знал, что он в Москве и ничего мне не сказал?
— А ты помнишь, когда мы с тобой последний раз виделись?
— Ну… нет, не помню.
— Пять лет назад, — очень медленно и спокойно сказал Сашка.
— Не может быть. А мне казалось, что только недавно мы ездили к Ленке.
— Ты что, спала все эти годы, спящая красавица?
— Не знаю, может быть. Как ты живешь?
— Неплохо. Оформил несколько спектаклей, сначала в провинции, а сейчас мне предлагают в Москве. Лер, ты меня слушаешь?
— Конечно, почему ты меня спрашиваешь?
— Все началось сначала, да? Только увидела и опять сошла с ума?
— Саш, не начинай, пожалуйста. Ничего и не заканчивалось.
— Это я уже понял. Ты совершаешь ошибку. Но это твое дело.
— Безусловно. Ну что, опять на много лет расстаемся?
— Если хочешь. Но может, придешь на мой спектакль?
— Хорошо, позвони мне.
Я торопливо попрощалась. Скорее остаться одной и отдаться печали. «Чудесный финал долгого ожидания», — невесело усмехнулась я и поежилась от «радужных перспектив». Длинные нервные пальцы в характерном итальянском жесте маячили пред мысленным взором. Они словно отбрасывали меня, выталкивали из нежно взлелеянного прошлого и из Митиного личного пространства. «Кстати, очень изящный жест», — с печальным удовольствием пронеслось в голове. Продолжая жалеть свою потерянную молодость и утраченные иллюзии, я мужественно пришла к выводу, что, если я ему не нужна, буду строить отдельную, независимую от него, жизнь. Я решительно вступила на проезжую часть дороги. Вероятно, собиралась прямо отсюда начать новый путь… Резко притормозившая машина вернула меня к действительности и отрезвила.
— Ты что? Совсем ничего не видишь? Очки надень. Идиотка, — прошипел перепуганный водитель с побелевшим лицом.
В течение пятнадцати минут по пути домой я успела принять важные и абсолютно взаимоисключающие решения. Во-первых, вычеркнуть Митю из своей жизни. Во-вторых, пойти к Саше на спектакль. Возможно, он меня простит, и снова мы станем бродить по улицам нашей юности. Ни на минуту мне не пришло в голову, что попытка возобновить вялые неконкретные отношения со старым другом лишь усугубит мои тайные переживания о младшем Шабельском. В общем, я пыталась в очередной раз обмануть самое себя. Никогда и никогда мне не уйти от безнадежного чувства. И нечего заниматься самообманом. Потеряв последние остатки мужества, я опустилась на скамейку в нашем дворе. Немного посижу, соберусь с силами и пойду домой. К счастью, в нашем проходном садике никого не было. Удивительное место. Ни старушек, радостно каркающих на лавочке, ни детей, шныряющих из подъезда в подъезд. Только за решеткой, которая отделяет часть нашего двора от школьного, копошатся «продленники», гуркая весело и беззаботно. Митя обещал позвонить. Может, не так все плохо… Не стоит в очередной раз искать в его словах второй смысл. Буду надеяться…
Я никогда не была тонким психологом. Мотивы человеческих поступков мне были не очень интересны, поэтому и непонятны. Я старалась верить тому, что видела или слышала. Воспринимала все буквально, и мне казалось, что тайны, которыми многие персоны пытаются себя окружить, лишь попытка привлечь внимание. А на самом деле, если разобраться, все оказывается банально, просто и почти всегда прозаично, неинтересно. Это мой молодой, (юный) самонадеянный, недальновидный, неглубокий взгляд на мир и людей привел к неутешительным результатам. А главное, вовлек в поразительные секретные сложные перипетии взаимоотношений и судеб моих знакомых. Сидя на холодной облезлой лавочке молодости, я пожинаю плоды прямолинейности и наивности.
Сколько раз после неудач и поражений я, вернувшись к маме, зализывала раны, прячась в складках ее фартука, нервно пожирала восхитительные котлетки как лучшее лекарство от тоски.
Я приободрилась, спешно поднялась со скамейки и быстро направилась к подъезду, чтобы скорее попасть в свое убежище.
Я рылась в бездне своей сумочки в поисках ключей. Видимо, делала я это довольно активно и долго, потому что на пороге в позе нетерпеливого ожидания возникла родительница.
— Ты звонила, что через полчаса будешь дома, а прошло два с половиной. Уже не знала, что думать и куда бежать.
Я очень удивилась, что за разговорами и раздумьями прошло столько времени.
— Меня задержали в институте. Я сначала тебе позвонила, а потом задержалась…
Мама поняла, что это незамысловатое вранье, и, увидев мое расстроенное лицо, сменила гнев на милость, отправилась на кухню, приглашая к столу.
Все наши задушевные разговоры, как у многих, происходили на кухне. Расслабленная вкусной едой, теплым чаем и ласковым взглядом мамули, я стала откровенничать и строить планы. Судя по выпрямленной маминой спине и гордо поднятой голове Екатерины II, на «мирное вечере» рассчитывать не приходилось…
— Тебе звонила твоя приятельница Руфина, — не слишком радостно сообщила она, накладывая еду на тарелки.
Ожидая реакции, мамуля повернула голову и широко раскрыла глаза, стремясь подтолкнуть меня к объяснениям и вопросам.
— Угу, — односложно, стараясь не обострять обстановку, промычала я.
— Между прочим, мне давно хотелось узнать, почему тебя все-таки так манит в ее дом. Ведь уже целых пять лет ты, Лерочка, ничего не говоришь об этом.
Моя тактичная мама никогда не задавала лишних вопросов. Я всегда делилась только тем, чем считала возможным, и задохнулась от возмущения, готовая парировать дальнейшее проникновение в опасную зону под названием «Моя личная жизнь». Но как только я приготовилась к осаде, обороне и всем известным мне военным действиям, как тут же поняла, что родительница обеспокоена не моим опозданием и не звонком Руфы, а чем-то гораздо более неожиданным.
— Я за тебя волнуюсь, — продолжала мама. — Что ты знаешь о Шабельских?
— То, что хочу. А что, есть порочащие их сведения? Тогда, мамуль, можно поконкретней? Тебе что-то стало известно?
— В том-то и дело, что я сама пока не очень поняла, в чем дело.
— Может, тогда перестанешь позиционировать себя в качестве судьи или обвинителя?
Мама не меньше меня была удивлена моими словами. Для меня же это означало крайнюю степень волнения. Таким способом я обычно заменяла энное количество нецензурных или бранных слов, которыми выражали свое возмущение мои товарки.
— Сегодня я шла домой, — устало присев к столу, продолжала мама, — и встретила Викторию Степановну.
— И что? Она каждый день на посту у подъезда…
— Именно. Она поинтересовалась вдруг, с кем ты встречаешься.
— Действительно странно, — занервничала я.
— Я тоже удивилась. Вика поторопилась заверить меня, что это не праздное любопытство. Дело в том, что несколько раз в наше отсутствие во двор приходили сначала один молодой человек, а потом другой, не очень молодой, и спрашивали о тебе.
— Что, прямо так вот сразу начинали допрашивать бедную Викторию Сергеевну о моих похождениях?
— Я рада, доченька, что даже в такой опасной ситуации ты способна иронизировать, но я не смогла ничего выяснить. Поэтому и хотела с тобой серьезно поговорить.
— Мамуля, может, отложим душещипательную беседу? Я лучше сбегаю к Виктории Степановне и поинтересуюсь этими филерами.
Я уже встала, чтобы бежать к соседке, как тут же остановилась.
— А почему ты вдруг накинулась на Шабельских?
— Ты же не дослушала. Твоя Руфа звонила и сказала, что очень хочет тебя видеть.
— Это ты уже говорила, — как можно спокойней проговорила я.
— …И она сказала, что очень за тебя беспокоится.
Шестое, или какое там чувство, отвечающее за самосохранение, заставило меня вернуться за стол, взять еще одну котлетку и попытаться еще раз выслушать маму и ее бесконечные реплики по поводу моей неустроенной жизни. За время вынесения мне приговора, который сводился к тому, что если я не возьму себя в руки и не перестану подставлять свою судьбу под удары недостойного человека (о ком шла речь, мы не стали уточнять) и под романтические иллюзии моего детства, то я страшно пострадаю и останусь одна.
Я с нежностью смотрела на тревожные складки на лбу у мамочки и понимала, что больше всего на свете она боится, чтобы я не повторила ее одинокую жизнь, но при этом не растеряла тех идеалистических взглядов, принципов, в которые она так старательно меня пеленала. Я же по ходу разборки старалась сообразить, что сделать раньше — звонить Руфе, бежать к Вике или…
Почему именно в тот момент мне пришла в голову эта мысль? Уже не слыша маминых рассуждений, я думала, нужен ли предлог, чтобы позвонить Андрею Сергеевичу, а главное, где его телефон. В моей односложной тогдашней жизни казалось, что малоприятный, непонятный дядечка по имени Андрей Сергеевич не может быть другом, советчиком или помощником. Ошибка, которую надо было срочно исправлять. Жаль, что, исправив одно, я не сделала вывода. Сейчас, прислушиваясь к говорящей тишине осеннего захолустья, я многое бы отдала, чтобы последующих событий никогда не было.
