Элизабет Гаскелл - Руфь
— Я была восхищена, когда Руфь так гордо отказалась от денег. Но мне кажется, что у нее недоброе сердце: она меня даже не поблагодарила за предложение взять ее к нам.
— Вероятно, ее мысли были заняты другим. К тому же всякий выражает чувства по-своему: одни молчанием, другие словами. Но во всяком случае, нелепо и глупо ожидать от людей благодарности.
— А чего же ты ожидаешь? Равнодушия и неблагодарности?
— Самое лучшее — не думать о последствиях. Чем дольше я живу, тем более убеждаюсь в этом. Будем стараться всегда поступать справедливо, не заботясь о том, какие чувства вызовут наши добрые дела у других. Мы знаем, святое чувство самоотвержения может уподобиться павшему на камень зерну. Но перед лицом вечности только Господь знает, что получится в конце концов. Будем довольствоваться сознанием, что мы поступаем хорошо, а о том, что чувствует Руфь или как выказывает свои чувства, нечего думать.
— Все это прекрасно и, пожалуй, даже справедливо, — сказала немного опечаленная мисс Бенсон. — Однако синица в руке дороже журавля в небе, и мне было бы гораздо приятнее услышать от нее сейчас простое сердечное «спасибо» за все мои хлопоты, чем ожидать этих великих последствий, которые ты обещаешь в вечности. Терстан, не говори, пожалуйста, таким торжественно-печальным тоном, или я уйду. Я могу выносить брюзжание Салли, когда она не в духе, но совсем не выношу грустного выражения твоего лица, когда я проявляю нетерпение или бранюсь. Уж лучше бы ты дал мне хорошую оплеуху.
— А я бы предпочел брань этому твоему свисту. Если ты хочешь, чтобы я тебе давал оплеуху каждый раз, когда рассержусь на тебя, то и ты обещай впредь браниться, а не свистеть.
— Хорошо, договорились. Ты даешь мне оплеухи, а я ругаюсь. Но давай все-таки поговорим серьезно. После того как Руфь так благородно отослала банкноту в пятьдесят фунтов — нет, это действительно меня восхитило! — я принялась считать деньги и с ужасом увидела, что нам нечем заплатить доктору за визиты и не на что будет перевезти ее к нам.
— Руфь должна сидеть в дилижансе на внутренних местах, а мы уж — как угодно, — сказал решительно мистер Бенсон. — Кто там? Войдите! А, миссис Хьюз, садитесь, пожалуйста!
— Благодарю вас, сэр, но мне некогда. Молодая леди отдала мне свои часы и просила их продать, чтобы оплатить все расходы на ее лечение. Как же быть, сэр? Ведь часы нельзя продать ближе, чем в Карнарвоне.
— Ну что же, это делает ей честь, — сказала мисс Бенсон, весьма довольная поступком Руфи.
Она вспомнила, как дорожила этими часами Руфь, и поняла, насколько ей было тяжело их отдать.
— Ее доброта выводит нас из затруднения, — сказал мистер Бенсон, не подозревая, чего стоила Руфи ее доброта.
Сам он уже думал, что придется расстаться с драгоценным изданием Фаччиолати.
Миссис Хьюз тем временем терпеливо ожидала, когда они наговорятся и дадут ответ на ее практический вопрос о том, где можно продать часы. Вдруг лицо ее просияло.
— Мистер Джонс, доктор, собирается жениться. Не захочет ли он подарить эти хорошенькие часы своей невесте? Мне кажется, это вполне вероятно. Ведь ему в любом случае пришлось бы потратиться, так пусть он зачтет часы в уплату своих визитов. Сэр, я спрошу у него.
Вскоре выяснилось, что мистер Джонс очень рад приобрести задешево такую изящную вещицу. Он даже, как и предсказала миссис Хьюз, заплатил за них деньги и дал больше, чем требовалось для оплаты расходов на лечение Руфи.
— Вы позволите мне купить вам черное платье? — спросила мисс Бенсон на другой день после продажи часов. Она остановилась в нерешительности, но потом продолжила: — Мы с братом решили, что лучше, если вы будете называть себя… впрочем вы и в действительности являетесь… вдовой. Это позволит избежать разных неприятностей и избавит вашего ребенка от многих… — Она хотела сказать «унижений», но не смогла произнести слово.
Услышав о ребенке, Руфь вздрогнула и вспыхнула — так всегда случалось с ней, когда речь заходила о малыше.
— Ах, конечно! Благодарю вас, что вы подумали об этом. Я даже не знаю, — продолжала она тихо, как бы обращаясь к самой себе, — как благодарить вас за все, что вы для меня делаете. Я люблю вас и буду молиться за вас, если только можно.
— «Если только можно»? — с удивлением повторила мисс Бенсон.
— Да, если мне можно, если вы позволите мне молиться за вас.
— Разумеется, моя дорогая Руфь. Если бы вы знали, как часто я грешу! Я очень часто поступаю дурно, хотя у меня и мало искушений. Мы обе великие грешницы пред лицом Всемогущего. Будем же молиться друг за друга. Только не говорите так в другой раз, моя милая, по крайней мере со мной. — И мисс Бенсон расплакалась. Она всегда считала себя менее добродетельной, чем брат, и чувствовала за собой так много грехов, что смирение Руфи глубоко тронуло ее.
Спустя минуту она снова заговорила:
— Итак, я могу купить вам черное платье? И мы будем называть вас миссис Хилтон, да?
— Нет, только не миссис Хилтон, — поспешно сказала Руфь.
Мисс Бенсон, которая до сих пор старалась из деликатности не смотреть на свою собеседницу, теперь с удивлением уставилась на нее.
— Почему же нет? — спросила она.
— Так звали мою мать, — прошептала Руфь, — и мне бы не хотелось, чтобы меня называли так же.
— Ну тогда позвольте называть вас именем моей матери, — сказала нежно мисс Бенсон. — Ей бы это… Впрочем, я вам расскажу про нее в другой раз. Давайте я буду называть вас миссис Денбай. Это отлично подойдет. Пусть все думают, что вы наша дальняя родственница.
Когда она рассказала об этом разговоре с Руфью мистеру Бенсону, он расстроился, увидев в этом очередное проявление импульсивной натуры своей сестрицы. Он живо представил, как тронуло мисс Веру смирение Руфи. И хотя опечалился, но ничего не высказал.
Бенсоны послали домой письмо, в котором извещали о своем приезде «вместе с одной дальней родственницей, рано овдовевшей», как выразилась мисс Бенсон. Она просила, чтобы приготовили запасную комнату и все необходимое к приему Руфи, которая оставалась все еще очень слаба.
Когда было сшито черное платье, а все прочее подготовлено к отъезду, Руфь не могла спокойно усидеть на месте. Она переходила от одного окна к другому, стараясь запомнить, как выглядит каждая скала и каждое дерево. Все они что-то говорили ее сердцу, и эти воспоминания были мучительны. Однако забыть прошлое казалось еще мучительнее. Звук бегущей речки в тихий вечер слышался ей все то время, когда она лежала при смерти. Как хорошо она изучила этот звук!
Теперь все было кончено. Когда она въезжала в Лланду, сидя в экипаже рядом со своим возлюбленным, она наслаждалась чудесным настоящим, совершенно забыв и о прошлом, и о будущем. Теперь сон развеялся, она проснулась, и чудные видения любви исчезли. Руфь тихо и грустно спускалась по гребню холма к дороге. Слезы катились из ее глаз, но она быстро вытирала их и, отвечая мисс Бенсон, старалась придать твердости своему дрожащему голосу.
Им нужно было подождать прихода дилижанса. Руфь сидела, спрятав лицо в цветы, подаренные ей при прощании миссис Хьюз, и даже не слышала, как приблизилась карета. Она вздрогнула, когда дилижанс остановился рядом столь внезапно, что лошади чуть не встали на дыбы. Ее место было внутри кареты. Дилижанс тронулся. Руфь даже не успела сообразить, что мистер и мисс Бенсон уселись на наружные места. Теперь она могла плакать, не обращая на себя их внимания и чувствуя облегчение.
Над долиной, по которой они ехали, висела грозовая туча, а маленькая деревенская церковь на горе — в том самом месте, где прошла такая важная часть ее жизни, — была ярко освещена солнцем. Руфь досадовала на слезы, застилавшие ей глаза и мешавшие разглядеть картину.
В карете сидела еще одна женщина, которая, увидев плачущую, попыталась ее утешить.
— Не плачьте, мисс, — говорила эта добросердечная соседка. — Вы, верно, разлучились со своими близкими? Это, конечно, не совсем приятно, но доживите до моих лет, и вы перестанете обращать на это внимание. Вот у меня было три сына, и все они в солдатах, все по разным странам. Один в Америке, за океаном. Другой в Китае выращивает чай. Третий в Гибралтаре, в трех милях от Испании. А посмотрите, я не унываю — смеюсь, с аппетитом кушаю и наслаждаюсь жизнью. Иногда даже нарочно нагоняю на себя грустные мысли в надежде похудеть, но, увы, все напрасно. Уж такая, видно, у меня натура — все смеюсь да толстею. А я была бы рада, если бы горе меня немного иссушило, хоть бы платья стали впору, а то теперь иногда просто боюсь задохнуться в них.
Руфь больше не плакала — это уже не приносило облегчения. Теперь за ней присматривали, развлекали и всякий раз, когда она задумывалась, потчевали то сэндвичами, то имбирными пряниками. Она прилегла на сиденье и закрыла глаза, притворяясь спящей. Она ехала и ехала, и ей казалось, что солнце застыло неподвижно в небе и ясный жаркий день никогда не кончится. Когда дилижанс останавливался, мисс Бенсон слезала со своего места и с участием расспрашивала бледную и утомленную Руфь, как она себя чувствует. Наконец пришла пора менять экипаж, и толстая леди простилась с Руфью, крепко пожав ей на прощание руку.
