Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
Александр помог мне выйти. Сквозь резные двери мы прошли к мраморной, украшенной золотой резьбой лестнице, и вскоре наши шаги уже эхом раздавались в главном зале дворца — роскошном, украшенном лепкой, расписанном фресками Паоло Веронезе. Если не считать статуй, нескольких стульев и отделки, здесь не было никакой мебели — будто для того, чтобы расширить пространство, впустить больше воздуха… Я направилась к двери, но Александр уже в проеме остановил меня.
— Ну что, любовь моя? Вы довольны?
— Довольна! — Я шумно и радостно вздохнула. — Да разве это то слово?!
Положив ему руки на плечи, я прошептала, задыхаясь от волнения:
— Александр, милый мой, я до сих пор еще не верю. Как мне благодарить вас? Еще три месяца назад я и мечтать о таком не смела…
Улыбаясь, он поцеловал меня. Мы вместе поднялись в нашу комнату.
Окна здесь выходили в сад и были распахнуты. Над домом раскинула свои ветви огромная магнолия, усыпанная, будто маленькими лунами, сотнями белых цветов. Их сильный, густой аромат разливался над верандой, проникал в комнату и словно околдовывал нас, завлекал в таинственные лунные дали.
Александр молча потянул меня к постели, мягко опрокинул на подушки, долго целовал мой рот.
— Хорошо? — произнес он шепотом, как бы спрашивая моего согласия.
— Хорошо, — прошептала я, притягивая его к себе.
Он лишь приподнял мои юбки и осторожно вошел в меня, на этот раз без ласк, ибо у нас было мало времени. Я не пылала страстью, но мне были приятны и сладостны его желание и его нежность. И может быть, впервые он овладел мною так спокойно, бережно и нежно, без неистовства и хриплых судорожных возгласов. Это означало появление в наших отношениях чего-то нового — спокойствия, уверенности, супружеской надежности, что ли.
Потом он, не позволяя позвать Эжени, сам помогал мне одеваться к ужину, сам выбрал для меня наряд — сшитый, кстати, синьорой Анджелой: платье из атласа черного и медового цветов, с глубоко вырезанным декольте, с пышными рукавами, дополняющееся второй юбкой из тонких черных кружев.
— Совсем необязательно, — сказала я смеясь, — являться к ужину в столь пышном туалете.
— Не говорите глупостей. Моя жена должна всегда быть ослепительна, даже тогда, когда с нами ужинает всего один посторонний.
— Правильнее было бы сказать, что мы ужинаем с ним…
Прическа моя была безнадежно испорчена, и, поскольку уж мы решили обойтись без Эжени, я вынула шпильки и просто позволила сверкающей волне густых волос струиться вдоль спины. Александр несколько раз провел по моим волосам цвета кипящего золота щеткой и, потянувшись к вазе, украсил локоны у виска ярко-пунцовой розой.
— Все будут смотреть на розу, а не на меня, она такая яркая, — пробормотала я.
— Сначала на розу, потом на вас…
Сжимая руками мои плечи, он наклонился, слегка убрал волосы и коснулся губами моей шеи. Я смеялась — мне было и томно, и щекотно от этого поцелуя, и, наконец, обернувшись, я проговорила:
— И все-таки нам надо идти… Нехорошо заставлять Этторе ждать.
Этторе де Сан-Тревизо, граф Альгаротти — это был друг Александра, венецианец, хозяин того самого дворца Альгаротти, где мы сейчас жили.
В этот миг послышался тихий почтительный стук в дверь, и голос Гариба произнес:
— Хозяин, вы спускаетесь?
— Да-да, мы спускаемся, — отозвалась я вместо хозяина.
— Пожалуй, — сказал Александр, наконец-то отстраняясь, — полностью я буду счастлив только в своем доме.
— Как бы не так, — возразила я. — Там стоит только попробовать не явиться вовремя к ужину, и Анна Элоиза поставит нас обоих в угол…
Он снова поцеловал меня, и я блаженно вздохнула в ответ: пожалуй, ни одна женщина, кроме меня, не может похвастаться, что имеет такого любящего, сильного, умного, во всех отношениях безупречного мужа…
Мы спустились на террасу на втором этаже, увитую виноградом. Это было самое очаровательное место в доме. Внизу проплывали гондолы и медленно колыхалась вода в тихом канале. Свет от оправленных в золото тяжелых светильников отражался в ярких мозаичных фресках на полу, заставлял сверкать хрусталь и фарфор, зажигал огнем красное вино, сиявшее в прозрачных бокалах.
Этторе де Сан-Тревизо, граф Альгаротти, увидев нас, отложил газету, поднялся, поцеловал мне руку, обменялся рукопожатием с Александром. Это был человек лет сорока, очень бледный, худой, и его худобу еще больше подчеркивал высокий рост. Я иногда даже с тревогой думала, уж не болен ли он чахоткой, — иной раз казалось, что жизнь в нем едва теплится, да и вообще он производил впечатление человека крайне меланхоличного. У него не было семьи, он не принимал у себя блестящее венецианское общество, просто жил в своем роскошном дворце, окружая себя предметами древнего искусства, читая книги и погружаясь в какие-то химические изыскания.
— Есть ли какие-нибудь новости? — весело спросила я, указывая кивком головы на газету, которую граф только что читал. Мне, в сущности, не было дела до новостей, я задала этот вопрос просто так.
Поэтому меня тем более ошеломил ответ.
— Новости есть, мадам, и новости очень скверные.
Насторожившись, Александр поднял голову.
— Что-то о Бонапарте?
— Да, мой друг. О Бонапарте.
Видя, как напряженно мы смотрим на него, Этторе произнес:
— Бонапарт разбил передовые отряды австрийцев и захватил Пьемонт. А это дает нам право думать так, как если бы он захватил и Геную. Теперь ему вряд ли кто-то помешает это сделать…
Этторе рассказал нам многое из того, о чем мы, занятые друг другом, долгое время не тревожились. 12 апреля республиканская армия встретилась с австрийцами близ Монтенотте — «Ночной горы». Бонапарт руководил сражением. Центр австрийской армии под командованием генерала Аржанто был разбит дивизиями Массена и Лагарпа. Через два дня в сражении при Миллезимо удар был нанесен пьемонтской армии. Сражение при Мондови тоже закончилось тяжелым поражением итальянцев. Преследуя противника, республиканцы вступили в Кераско, в десяти лье от Турина. Здесь было подписано перемирие с Пьемонтом на весьма выгодных для французской стороны условиях. Граф Альгаротти был прав: соглашение в Кераско не только выводило Пьемонт из войны. Бонапарт становился хозяином и Турина, и Генуи. «Солдаты, — говорил он, обращаясь к своей армии, — вы были лишены всего — вы получили все».
Всюду, где проходил Бонапарт, учреждались революционные комитеты. Города увешивались трехцветными флагами, на площадях высаживались деревья Свободы, в церквах пели революционные песни — молодой генерал нес в Италию такое же безумие, какое пережила Франция. Всем было известно, что от деревьев Свободы до террора и гильотины — один шаг. Известный террорист Саличетти, изгнанный со своей родной Корсики, шел теперь в обозе Бонапарта и поучал своих революционных помощников: «Вместо того, чтобы иллюминировать церкви, было бы куда полезнее — (это надо же, слово-то какое! полезнее!) — осветить пожаром замки феодалов».
— Неизвестно, как дальше пойдут события, — мрачно произнес Александр, — но одного Бонапарт добился: он разъединил пьемонтцев и австрийцев. Теперь у него даже на Милан дорога открыта.
— А вы заметили, как он быстро движется? — отозвался граф Этторе. — Он просто молниеносен.
— Да, пожалуй, тут он преподносит нам нечто новенькое. У него малочисленная и плохо вооруженная армия, вот почему ему надо использовать свой единственный козырь — быстроту и маневренность.
— И все-таки не будем сгущать краски, — произнес граф Альгаротти. — С австрийцами наш корсиканец встречался лишь раз, да и то не с самыми лучшими австрийскими отрядами. Армия императора остается весьма мощной. А наступая на Милан, Бонапарту не избежать с ней встречи.
Александр молчал, не высказывая своего мнения по этому поводу.
— Как бы там ни было, — продолжал граф, — но, похоже, ничто не помешает корсиканцу захватить Модену и Парму. Ну а если не захватить, то ограбить.
— Пожалуй, — с сарказмом отозвался Александр, — это его Итальянская кампания из случайной авантюры превращается в чрезвычайно выгодное предприятие — останавливать его Директория сочтет безумием.
А меня вдруг взволновало совершенно другое обстоятельство.
— Боже мой, — воскликнула я в ужасе, — но ведь теперь мы не сможем путешествовать… Видите ли, синьор граф, мы намеревались посетить и Парму, и Модену, и Ломбардию, но ведь теперь это становится невозможным, не так ли? Если весь север Италии будет охвачен войной, то…
Я запнулась, почувствовав вдруг по-детски сильное и нелепое желание разреветься от собственного бессилия и обиды. Известия, о которых сообщил нам граф Альгаротти, сами по себе были плохими, ибо наши симпатии были отнюдь не на стороне Бонапарта, но еще более плохими они становились для нас, ибо напрочь перечеркивали все наши планы. Я ощутила ужасную горечь. Подумать только, какой-то там дрянной коротышка Бонапарт из своих жестоких захватнических интересов становится поперек пути двум новобрачным, которые никому никакого вреда не делают, а лишь хотят, чтобы им не мешали…
