Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)
Она всё-таки была немножко бесстыдной. И мне это нравилось.
Потом, внезапно, как всегда, засобиравшись домой, Зоя вдруг кинула взгляд на подоконник и спросила:
— А рапан так и молчит?
— Да, — машинально ответил я. — Полная тишина!
— Это, наверное, от того, что в раковине есть дырка, совсем крохотная, в «хвостике», — сказала Зоя. — Может, её нужно заделать? И тогда в раковине оживёт море…
Когда она ушла, я исследовал раковину и, действительно, обнаружил: у неё отбит кусочек самого верхнего завитка. Но откуда Зоя это знала?
Я взял немного замазки и заделал дырочку в рапане.
На проигрывателе лежала пластинка Рэя Кониффа. «Дождь». Я включил музыку. Теплые струи заплясали по асфальту, зашуршали в траве, запрыгали по крышам. Дождь в большом городе. Мокрая мостовая. Девушки под яркими зонтами. Прохожие прячутся под карнизами и навесами. И так весело и смешно какой-то парочке, которая, взявшись за руки, кружится под внезапным ливнем! А сквозь облако уже проглядывает солнце, и его блики скользят по влажной листве тополей, и по бутонам мальв, и опадают лепестки разноцветных космей…
Зоя всё это любит. Но откуда она знала, что у меня есть эта пластинка?
Уже и глупый давно бы понял, что она бывала в этой квартире, когда тут жил другой мужчина. И держала в руках раковину рапана, и слушала Рэя Кониффа, и, может быть, делала с хозямном то же самое, что и со мной.
Но я этого не хотел понимать.
* * *Перед отпуском — по примеру других «северян», я взял его сразу за три года, это, считай, больше пяти месяцев отдыха — я спросил Зою, что ей привезти с «материка».
— Что сам захочешь, — был ответ.
И никогда я не забуду той нашей ночи, последней перед расставанием. Будто после неё уже вообще ничего быть — ни слов, ни восклицаний, ни объятий, НИЧЕГО!
— Знаешь, о чём подумала? — сказала Зоя. — Вот ты женишься, будет у тебя семья, дети, благополучный дом, хорошая работа. И вдруг приезжаю в ваш город я. И мы случайно встречаемся — на улице или в трамвае. Я ужасно люблю ездить в трамваях! И всё у нас начинается сначала. И я увожу тебя от жены, детей, фаршированных блинчиков по выходным…
— Что ты, — ответил я, — ты же знаешь: я не люблю блинчики!
— Полюбишь. Муж любит то, что любит жена. Иначе он будет голодным. Прекрасно! Значит, буду стройным!
— Послушай, — посерьёзнела Зоя, — а почему ты не пытаешься хотя бы слукавить: «Милая моя, не расстанусь я с тобою никогда! Какая жена? Какие дети? Что ты!»
Я отшутился, сказал какие-то глупости, и чтобы Зоя больше ничего не выдумывала, закрыл ей рот поцелуем, и как только она хотела что-нибудь сказать, снова целовал. А что я мог возразить? Мне нужна была только она. Одна. Без прошлого. Без привычек. Сама по себе. Вообще-то, я не похож на взломщика сейфов, но и самому себе не мог дать гарантии, что не попытаюсь проникнуть в её прошлое, не стану мучить её и себя пошлым выяснением обстоятельств её женской биографии.
Это сейчас я понимаю, что женщину нужно принимать такой, как она есть, и всё, что было у неё до тебя, — это путь к тебе, не всегда прямой и безоблачный. И ты всегда виноват сам, если она вдруг вспомнила всё, что было у неё в предшествующей жизни, и в эти минуты возвращения в прошлое ты для неё, скорее всего, не существуешь.
А тогда, лёгкий и свободный, я улетел в отпуск. Владивосток, Хабаровск, Санкт-Петербург с драгоценной аурой Павловска и Пушкина, Тбилиси с его волшебной улицей Шота Руставели, Ереван — ещё прекрасный, весёлый и богатый, Рига, пахнущая сиренью и свежезаваренным кофе… О, как много я ездил, и напропалую тратил деньги, и жил в лучших гостиницах, и пил вина, которые теперь продают в бутиках как эксклюзивные. Но однажды, вернувшись от случайной полушлюшки-полудекадентки (писала маслом мужские торсы, только их, и ничего больше!), я почувствовал глухую тоску. К тому же накрапывал дождь, серый, и нудный, и холодный, а по телевизору показывали красивую жизнь в Швеции, и даже дождь там был другой: разноцветные зонтики, веселое перестукивание дождинок по барабану, оставленному в парке, чистый лик асфальта, кораблик дубового листа в хрустальном ручейке. Рэй Конифф. О, боже мой, «Дождь»! Дождь, который идёт не для меня.
— Ну, если не для меня, то пусть он ни для кого не идёт, — пьяно подумал я и выдернул шнур телевизора из розетки.
В гостинице отключили горячую воду, и я попробовал обмыться холодной, чтобы смыть прикосновения художницы, тело всё ещё чувствовало её холодные длинные пальцы, но меня будто током шибануло — ледяная струя показалась острее сабли…
Вот тут-то я и подумал о Зое. Хреново мне было, чего у там, очень захотелось услышать этот лёгкий, чуть насмешливый голос. И я попросил телефонистку принять срочный заказ.
Через час телефон затренькал-задребежжал. Трубку взяла Зоина мама.
— Здравствуй, Серёжа! А Зоя уехала. Насовсем. Я вот тут подзадержалась. Они меня к себе тоже забирают…
— Кто «они»?
— Зоя с мужем. Буду у них жить. Да разве она вам ничего не говорила о переезде?
— Нет, — равнодушно сказал я и сам удивился этому. — Я только хотел узнать, какая у нас там погода. Скоро мне возвращаться, вот и решил позвонить. Чей телефон первым на ум пришёл, тот и назвал телефонистке. Оказалось: ваш номер.
— Погода? Да ничего, терпимо. Вчера вот снег выпал, не тает…
Я не дослушал и положил трубку.
Больше Зою Ивановну я никогда не видел. И даже её фотографии у меня нет. И когда я о ней думаю, возникает в памяти светлая женщина с тонкими чертами холодного лица. Такая далёкая, полузабытая, чья-то жена и добрая мать. Глаза её лучатся, и весело морщинится нос. И я говорю: «Зайка, послушай, зачем ты так много смеёшься? От смеха морщинки на лице остаются». И она в который раз отвечает, шутливо хлопая меня по обнаженной спине: «Зануда! Господи Боже мой, какой зануда!»
И смеётся, смеётся Зоя Ивановна, Зоя, Заинька, Зойка…
* * *Ещё одна женщина называет меня занудой — моя собственная жена. Недавно мы с ней ходили на балет «Ромео и Джульетта». Если честно, то я ничего не понимаю в этом искусстве, неправдашнем и придуманном от начала до конца. Вот спектакли или даже оперетты — совсем другое дело: люди разговаривают, ходят, поют по-человечески, и всё, знаете ли, понятно, а в балете каждый скачок что-то да значит, поди разберись.
Смотрю, моя Наташа прямо побледнела от переживаний за Ромео и Джульетту, впечатлительная она у меня. А когда Джульетта упала и умерла лежит, не двигается — даже вскрикнула!
Я взял бинокль и посмотрел на балерину: она пыталась, бедняжка, лежать неподвижно, но так, видно, напрыгалась и наскакалась за спектакль, что не могла сдержать напряжения — тяжело дышала, губы полуоткрыты и дрожат.
— Смотри, — сказал я жене, — она даже мёртвой притвориться не умеет. Лежит и дышит. Что за балерина такая?
— Зануда, — ответила Наташа. — Зачем ты всё портишь? Прекрасный был спектакль!
И отобрала у меня бинокль.
А на следующий день она принесла с работы крохотную розетку растения, похожего на заячью капусту. Горшочком для него стала раковина рапана. Наташа насыпала в неё земли и посадила туда цветок.
— Ну, зачем ты это сделала? — спросил я, увидев озеленённую раковину. В ракушке жило море…
— Ничего там уже не жило, кроме тараканов, — отрезала Наташа. — У ракушки отбился осколочек, и она уже не шумела. Просто ты давно её не слушал.
— Я бы отреставрировал её…
— Не нуди, пожалуйста, — Наташа бросила на меня снисходительный взгляд. — Это сейчас модно — выращивать мелкие растения в раковинах.
— А что, если я хочу слышать звуки моря?
— Ой, да пожалуйста! Сколько угодно!
Наташа открыла кухонный шкаф и сняла с полки термос.
— Ты считаешь, что в нем живет море? — рассмеялся я.
— А ты послушай…
Она вытащила из термоса плотную пробку и приставила его к моему уху. Сначала я ничего не слышал, но вдруг в колбе плеснула волна, и зашуршал под чьими-то ногами песок, и снова на него накатила волна.
Пораженный, я молчал и слушал звуки моря, которые откуда-то взялись в пустой колбе термоса.
* * *…В серый, предутренний час что-то кольнёт вдруг в сердце, и, открыв глаза, я долго лежу неподвижно и смотрю в тёмный потолок. Почему-то мне кажется, что где-то далеко-далеко вот так же неподвижно, замерев у плеча мужа, лежит Зоя Ивановна и, может быть, думает о том, как приедет в наш город и случайно встретит на улице меня.
Впрочем, откуда она знает, где я живу? И узнает ли меня, ведь столько лет прошло, и я уже не юн и строен. Я уже не тот совсем. А вдруг и я её не узнаю? И мы пройдём мимо друг друга.
Сердце у меня сжимается и, чтобы унять боль, я обнимаю Наташу и засыпаю. Всё-таки когда рядом живой человек, не так одиноко, как могло бы быть.
ОХОТА
