Евгения Марлитт - Дама с рубинами
— Почему ты так думаешь?
Щеки Маргариты покрылись яркой краской, в то время как она насупила брови. Герберт не сводил глаз с ее лица.
— Это я тоже могу сказать тебе. В длинном подробном письме тети нет и пяти строк, где не фигурировал бы этот молодой человек.
— Это протеже тети Элизы; один из немногих дворян, бывающих в доме дяди, «этого старого поборника свободы», — пояснила Маргарита, обращаясь к тете Софии.
— Тетя Элиза пишет о нем совсем иначе, — насмешливо произнес ландрат, прислонившись к оконному переплету.
— Это похоже на сплетню. Да неужели тетя Элиза, такая умная женщина, занимается подобными вещами? — проговорила Маргарита, пожимая плечами.
— Опыт учит нас, что все женщины, будь то умные или ограниченные, имеют одну и ту же слабость: устраивать браки.
— Пожалуйста! У меня ее вовсе нет! — энергично запротестовала тетя София, — я никогда не занималась подобными вещами!
— Не хвалитесь заранее. Именно теперь вы можете впасть в искушение! — саркастически произнес он. — Господин фон Биллинген — очень красивый мужчина.
— Да, он очень высокого роста, а лицо у него белое, румяное, как яблочко, — вставила Маргарита.
— Прежде всего он носит очень почтенную, древнюю фамилию, — продолжал ландрат, не поднимая глаз, казалось, всецело поглощенный рассматриванием своих ногтей.
— О, да, очень древнюю, — подтвердила Маргарита, — геральдики до сих пор спорят о том, представляет ли странная фигура на его гербе изображение топора пещерного человека или обломок ткацкого станка позднейшей эпохи, свайных построек.
— Тьфу ты пропасть, какая родословная! Пред ней наши самые толстые дубы должны попрятаться, — с лукавым видом заметила тетя София. — Ты собираешься забраться так высоко?
— Господи, почему бы и нет? — с веселым задором сказала девушка, — разве «стремление ввысь» не является знамением нашего времени; а я — женщина, мозг которой весит на восемь лотов менее, чем у сильной половины рода человеческого, разве я не могу иметь особое мнение и идти своей дорогой? Я смело бегу за модой и не знаю, почему бы и мне не доставить себе удовольствие стать чем-нибудь более значительным и отряхнуть с ног прах своего происхождения!
— Ну, если бы только это слышали эти господа! — погрозила тетя София, указывая на несколько портретов гордых и серьезных торговцев льном в напудренных париках.
— Кто знает, что стало бы в наше время с их купеческими взглядами! «Мы — дети нашего времени, а не спартанцы», — слышала я на днях, и весьма возможно, что старые Лампрехты, неутомимо работавшие в складе и конторе, теперь посчитали бы за счастье поправлять дела разорившихся «древних почтенных дворянских орлов» придаными своих дочерей. Как говорят, это в наше время и называется «купеческой гордостью».
— «Как говорят», — повторил ландрат, кивая головой, — конечно эти злостные речи у тебя от других.
— Само собой разумеется, — со смехом подтвердила она, — я поступаю точно так же, как другие молодые девушки, дядя: я повторяю чужие слова.
— Шт… — произнесла тетя София, указывая пальцем по направлению сеней, — иди скорее и сними это платье, Маргарита! Кто-то идет… по походке это, кажется, Рейнгольд, а он не понимает шуток и сейчас же становится резким!
Маргарита помчалась к двери; она тщательно избегала столкновений с раздражительным братом, но было слишком поздно: Рейнгольд в сопровождении бабушки уже был в сенях.
XII
Вошедшие с ужасом отшатнулись от вышедшей из рамы «прекрасной Доры», которая снова вернулась к столу и стояла, опустив голову, как бы беспрекословно ожидая, что на нее посыплется град грубостей.
— Опять глупая шутка, Грета! Этак можно умереть от испуга! — опомнившись, произнес Лампрехт младший.
— Да, Гольдик, это была безграничная глупость, — кротко улыбаясь, согласилась Маргарита, поспешно закрывая дверь за дверью, так как Рейнгольд не выносил сквозняка.
— Нелепость! — проворчал он, следя сердитым взглядом за каждым ее движением, — это так шуршит, шумит, с перегнивших ниток сыплется серебро. Если бы папа видел, как ты волочишь эту дорогую вещь по полу, то, наверно, перестал бы так носиться с тобою, как будто ты в Берлине стала невесть какой умницей.
— Не волнуйся! Я сейчас сниму это платье; через несколько минут оно опять будет висеть в шкафу, и я больше никогда не дотронусь до него. Не сердись! — и она умоляюще положила пальцы на его руку.
— Оставь, пожалуйста, это ребячество, Грета, ты знаешь, я и в детстве терпеть не мог, когда меня трогали!
Маргарита с улыбкой кивнула головой и направилась к средней двери, но на пороге остановилась и обернулась.
— Что это? — услышала она вопрос Рейнгольда и увидела, что он стал разбрасывать лежавшие на столе осколки вазы.
— Видишь ли, Рейнгольд, случилось маленькое несчастье во время уборки, — пожимая плечами, с улыбкой проговорила тетя София.
— Маленькое несчастье? — с негодованием проговорил молодой человек, — да ведь эта ваза стоила десять дукатов[4] чистоганом; я могу доказать это тебе по инвентарной книге, десять дукатов! Прямо возмутительно, как часто швыряются деньгами; милейший дедушка тоже был из таких. Антиквары хорошо знают это и часто наведываются к нам, только папа всякий раз сердится, а меня целый день душит злоба по поводу такой расточительности. Но со временем все изменится; тогда все, что только не составляет предмета первой необходимости в доме, будет превращено в звонкую монету.
— Ну, успокойся, мне все это хорошо известно, — равнодушно прервала его тетя София, — но эти десять дукатов уже тогда были выброшены в окно; даже самых умных иногда надувают всякими подделками, — она указала на черепки.
— Как подделка? Кто это сказал?
— Маргарита говорит, — произнес ландрат, медленно подходя к столу.
— Грета? Эта вот? — громко расхохотавшись, показал Рейнгольд пальцем на молодую девушку.
— Да, твоя сестра, — подтвердил Герберт, бросая укоризненный взгляд дерзко улыбающемуся племяннику. — Я прошу тебя изменить тон по отношению к своей тетке и сестре. Тебе пора бы знать, что существуют известные правила приличия.
Рейнгольд вытаращил глаза на говорившего: такое серьезное порицание из этих уст было для него ново. Он закусил губу, не решаясь возразить ни слова, и, отвернувшись, сунул руку в боковой карман, после чего достал из него письмо и бросил его на стол, так что большая печать оказалась наверху.
— Вот, Грета, тебе письмо, оно только что получено в конторе, — ворчливо проговорил он, — только ради этого герба, который почти так же велик, как и наш герцогский, я взобрался на лестницу; в общем мне решительно безразлично, кто тебе пишет.
Молодая девушка вспыхнула; задор, наполнявший пред тем все ее существо, теперь совершенно улетучился; она беспомощно стояла, как перепуганный ребенок, устремив боязливый, робкий взгляд на письмо.
— Это герб рода Биллинген-Вакевиц, Рейнгольд, — торжественно произнесла советница, — я могла бы показать тебе немало тщательно сберегаемых записочек с этим прекрасным гербом; одна из фон Биллинген была раньше обер-гофмейстериной при нашем дворе; она была расположена ко мне и переписывалась со мной. Боже мой, если бы я только могла думать… — Она оборвала свою речь и, взяв внучку за талию, привлекла ее к себе; — моя милая, милая Гретхен, ты — маленькая плутовка! — с глубокой нежностью воскликнула она. — Так вот какой магнит удерживал тебя в Берлине! А я была так непозволительно недальновидна, что упрекала тебя, в то время как ты была призвана к тому, чтобы принести невыразимое счастье нашему дому! Ты не сердишься на меня?
Внучка выскользнула из объятий бабушки и отошла в сторону; самообладание снова вернулось к ней.
— Я не имею никакого основания сердиться, да и такое чувство не подобает внучке, — довольно сухо произнесла она, искоса поглядывая на Рейнгольда. — Мы не должны позволять себе такой экстравагантности, пока на мне надето платье прекрасной Доры; Рейнгольд будет сердиться.
— Ах, если бы он знал то, что знаю я, — возразила старая дама, лукаво прищурив глаза, — тогда он сказал бы вместе со мною, что это платье тебе замечательно идет! Да и, как я теперь вижу тебя пред собою с такой благородной осанкой и с этим прозрачным, пикантным личиком, ты смело можешь вступить в ряды благородных женских образов, которые смотрят со стен некоего зала.
— Даже с этой «копной волос» и «мальчишескими манерами»?
Старушка слегка покраснела и подняла обе руки.
— Дитя мое… Но нет, — прервала она себя, — сегодня я буду молчать, завтра или, может быть, через несколько дней ты много о чем расскажешь мне, и от этого я буду счастлива всю жизнь, я знаю это, а до тех пор я буду молчать.
