Дафна Калотай - В память о тебе
Только позднее, терпеливо ожидая вместе с другими танцорами па-де-де, Нина позволила себе взглянуть через огни рампы и головы оркестрантов в многоярусный зрительный зал. Среди обитых красным бархатом сидений и утопающих в полумраке лиц она искала Виктора.
Вместо него она увидела утомленное, но все еще красивое лицо мамы, которая, как всегда, сидела в боковой, бенуарной, ложе. После смерти бабушки они жили вдвоем в комнате в коммуналке. Днем мама по-прежнему работала в поликлинике, а после работы посещала своих больных или престарелых родственников и подруг. Это не считая забот, связанных с братом, который уже три года провел в местах не столь отдаленных. (Мама считала, что он невиновен и уповала на товарища Сталина: как только великий вождь советского народа разберется, в чем дело, брата выпустят на свободу.) Эта тема была закрыта для посторонних. В любую погоду, в любое время года мама колесила по Москве из одного конца города в другой в поисках продуктов и лекарств для брата. Она стояла в бесконечных очередях, летом — в белой ситцевой косынке, зимой — в темном шерстяном платке. Мама не упускала случая увидеть свою дочь исполняющей новую партию. Она со счастливой улыбкой на лице аплодировала Нине и считала ее выступления выше всяких похвал.
Но сегодня вечером Нине хотелось бы увидеть не милое мамино лицо, а гордый профиль и миндалевидные глаза Виктора. Думая о нем, она чувствовала, как сердце, словно птичка, трепещет в ее груди.
Перед выходом во втором акте она выглянула из-за кулисы, игнорируя правило, гласящее: «Если ты можешь видеть зрителя, то и зритель может видеть тебя». Помощник режиссера подошел к ней и попросил отойти: она стоит близко к рампе, и ее тень может упасть на сцену…
Аплодисменты смолкли. Занавес опустился. Включили свет. Нина чувствовала, что сегодня танцевала просто великолепно. Того же мнения придерживались зрители. Даже балерины поздравляли Нину с успехом.
Мама ждала ее у заднего выхода из театра под плакатом «Слава труду!». Лицо ее сияло счастьем. Она даже выпрямилась, всем своим видом словно говоря: «При других обстоятельствах я и сама могла бы стать балериной». Дома мама обычно сутулилась.
— Вокруг только и разговоров, что сегодня ты танцевала просто чудесно. Жаль, что ты не слышала, о чем говорит публика! — Потом, как всегда, последовали жалобы. — Когда вы танцевали свадьбу, там была светловолосая девушка… Она все время тебя закрывала.
Нина привыкла к постоянному ворчанию матери. Та никогда не была полностью удовлетворена ее достижениями.
— Она должна танцевать передо мной. Это часть хореографии.
— А по-моему, она просто красуется.
— Я пожалуюсь режиссеру! — целуя ее в обе щеки, засмеялась Нина. — Уже поздно. Не жди меня.
Обняв маму напоследок и пожелав ей спокойной ночи, девушка направилась в свою гримерную, счастливая, что мать видела ее сегодняшний триумф. Нина устала и, чтобы избежать слишком назойливых поздравлений коллег, спряталась у себя. Воздух в гримерке был спертый, пахло потом и духами. Холодно… Развязав ленты пуантов, девушка высвободила натруженные ноги. Кожа на больших пальцах ног была содрана. Сняв накладные ресницы, она убрала их на место — в малюсенькую коробочку. Теперь, лежа на специальной подушечке, они стали похожи на две маленькие сороконожки.
В дверь постучали.
— Войдите.
— Вы великолепны!
Виктор с букетом роз в руке.
Нина так изумилась, что едва не перевернула табурет.
— Как вы меня отыскали?
— Это было непросто, но я подкупил швейцара. Цветы — вам.
Большинство подаренных ей букетов состояло из ранних цветов — ноготки, люпин… Зимой часто попадались оранжерейные настурции и темно-красные или фиолетовые фиалки… Но розы?!
— Так много!
Нина пересчитала их, желая убедиться, что роз нечетное число. Четное — к беде.
— Я хотел подарить вам нечто столь же прекрасное, как вы.
— Какие красивые! — сбившись со счета, прошептала Нина. — И эта ночь… тоже. Я рада снова видеть вас.
— Не откажетесь со мной отужинать?
— Нет. Только сначала я должна смыть с лица этот отвратительный грим.
Нина старалась скрыть волнение, но голос ее предательски дрогнул.
— А мне он нравится. Вы похожи на одалиску.
Костюмерша вошла, намереваясь принять у Нины костюм, но, застав в гримерной Виктора, быстро удалилась.
— Занимайтесь своими делами, а я подожду снаружи, — предложил Виктор.
И он исчез так же быстро, как появился.
Нина на скорую руку нанесла на лицо масло и удалила грим, который, по словам молодого человека, так ему понравился. Душ в театре был гораздо лучше, чем дома, — горячая вода, сильный напор. Нетерпеливая птичка предвкушения билась в ее груди. Потом Нина надела ярко-розовую блузку, такую легкую, что едва ее ощущала. Неплохо бы купить платье из искусственного шелка!
Вернулась Полина. Она уселась на высокий табурет и начала осматривать свои ноги.
— Как я тебе? — спросила Нина.
— Замечательно, — едва взглянув на нее, ответила Полина, перебинтовывая пальцы.
Надев недавно подшитое пальто и нахлобучив на голову женскую шапку из овчины, Нина вышла в коридор. Никого. Только длинные ряды вешалок с костюмами для завтрашнего представления. Девушка почувствовала глубокое разочарование, но потом увидела Виктора. Он стоял, непринужденно опершись о стену, словно был постоянным гостем закулисья. Во рту дымится сигарета. На долю секунды Нина почувствовала сомнение, даже страх. А что, если это какая-то шутка? А если он не тот человек, за какого себя выдает? А если он вовсе в нее не влюблен? А как насчет светловолосой красавицы, с которой она видела его на приеме? Но тут Виктор увидел ее, улыбнулся, и сомнений как не бывало.
В «Арагви» они сели в глубине зала, поближе к эстраде, где оркестр исполнял грузинскую музыку. До этого Нине считаные разы довелось бывать в настоящем ресторане, поэтому она предоставила Виктору сделать заказ. Он заказал бутылку «Телиани», рыбный салат и черную икру. На основное блюдо — шашлык.
— Вы всегда хотели стать поэтом? — спросила Нина. — С детства?
— Нет. Как всякий мальчик, сначала я хотел стать полярником, — пошутил он.
Публика прибывала, и оркестр заиграл громче. Виктору пришлось повышать голос, рассказывая Нине о своем детстве в маленьком подмосковном городке. Он был единственным ребенком в семье. Отца у него не было. Он жил с мамой и бабушкой.
— Совсем крохотный городишко, почти деревня. Мама работала учительницей, а я рос под присмотром бабушки. Отец умер еще до моего рождения. Помню, я очень любил окрестные леса. Даже говорил иногда: «Мой настоящий дом — это лес».
— Мой отец умер, когда мне исполнилось три года, — сказала Нина. — Болезнь крови. А какой предмет преподавала ваша мама?
— Языки, — ответил Виктор поспешно и немного растерянно, словно не был уверен в правильности ответа.
— От нее вы, наверное, и унаследовали способности к лингвистике.
Виктор улыбнулся.
— Мне следует быть ей за это благодарным. Сначала я не собирался становиться поэтом. Я поступил в ФЗУ, хотел стать сварщиком.
Он рассказал Нине о годах, проведенных в фабрично-заводском училище. Несмотря на все старания, из него так и не получилось хорошего сварщика.
— У меня нет таланта к физическому труду, но тогда я отказывался себе в этом признаться. Все время, пока учился в ФЗУ, я сочинял небольшие стихотворения и песенки, просто так, лишь бы было веселее. Я записал несколько стихов, и они попались на глаза моему учителю. Он послал их в журнал, который как раз напечатал статью об Институте стали. Увидев свои стихи опубликованными, я испытал глубокое удовлетворение. Учась на сварщика, я ни разу не чувствовал ничего подобного. Подозреваю, мои преподаватели специально подстроили это, чтобы я сменил профессию и ушел из училища. — Виктор отхлебнул вина. — К счастью, потом меня приняли в Литературный институт.
Подали шашлык. Виктор как раз рассказывал Нине о ленинградском поэте, взявшем молодое дарование под свое крыло. В его манере говорить о себе было нечто чарующее. Он смотрел собеседнику прямо в глаза, был непринужден, откровенен, речь его отличалась необыкновенной искренностью. Виктор рассказывал о трех годах, проведенных в ташкентской эвакуации во время войны. С ним рядом жило много людей искусства: музыкантов, актеров, режиссеров…
— Там я впервые понял, почему некоторые люди предпочитают сидеть в тени, а не загорать на солнце.
Он рассказывал о езде на верблюдах с местными узбеками, о вкуснейших абрикосах, о шелковице, которую срывал с дерева, растущего перед окном Дома московских писателей.
— Я жил на улице Карла Маркса, семнадцать, — погрузившись в воспоминания, мечтательно говорил Виктор, — а вокруг дома росли миндальные деревья. — Потом его лицо стало серьезным. — Пребывание там было отравлено сознанием того, что наши товарищи погибают, в то время как мы отсиживаемся в тылу. Я хотел пойти на фронт добровольцем, но мне не позволили.
