Джон Пэрис - Кимоно
— Нет, он поэт, поэт! И он перескочил через первую стадию, чтобы некоторое время задержаться на второй, вероятно, потому, что был близорук от природы. Это чрезвычайно выгодное качество для исследователей.
— Но что вы называете второй стадией?
— Стадию открытий! Случалось вам ходить по японскому городу в сумерки, когда звучат вечерние колокола невидимых храмов? Поворачивали ли вы в переулки и видели ли мужчин, возвращающихся в свои тихие домики, и группы членов их семьи, собравшихся встретить их и помочь им переменить кимоно? Слышали ли плеск и журчание в банях, этих вечерних клубах для простого народа и сборных пунктах для болтунов? Слышали прерывистую музыку самисена, зовущую вас в дома гейш? Видали вы гейшу в синем платье, сидящую строго и холодно в рикше, везущей ее на встречу к любовнику? Слышали вы музыку Приаповых празднеств, несущуюся из веселых кварталов? Видели вы, какая толпа собирается на храмовый праздник, покупая маленькие растения для своих домов и грошовые игрушки для детей, теснясь возле предсказателей, чтобы узнать будущее счастье или горе, швыряя Богу свои медяки и хлопая руками, чтобы привлечь его внимание? Разве вы смотрели на все это без удовольствия, без желания узнать, как живет и что думает этот народ, что у нас общего с ним и чему у него нам учиться?
— Думаю, что понял вас, — сказал Джеффри. — Это все очень живописно, но всегда кажется, что они что-то скрывают от вас.
— Конечно, — сказал его приятель, — всякий умный человек, живущий в их стране, думает, что надо только изучить их язык и усвоить их обычаи, и тогда откроется все скрытое. Это сделал Лафкадио Хирн; оттого и я надеваю кимоно. Но что же он открыл? Массу красивых рассказов, отголоски старой цивилизации и фольклора; но в разуме и сердце японского народа — единственного из цветных народов, который не склонил головы перед белой расой, — очень мало или даже ничего, пока не достиг третьей стадии — свободы от иллюзий. Тогда он написал «Мой взгляд на Японию» — свою лучшую книгу.
— Я не читал ее.
— Надо прочесть. Остальные его вещи — мелодии, которые я мог бы сыграть вам сейчас. А это серьезная книга — истории и политической науки.
— Что звучит для меня довольно сухо, — засмеялся Джеффри.
— Это объяснение страны человеком, лишенным иллюзий, страны, в которую он хотел проникнуть глубоко и которая оттолкнула его. Он объясняет настоящее прошлым. Это разумно. Мертвецы — истинные руководители Японии, говорит он. Под изменчивой поверхностью нация скрывает глубокий консерватизм, подозрительность ко всему постороннему и новому, скрытую самоудовлетворенность. И сверх того, она так же скована сейчас первобытными семейными узами, как и тысячи лет тому назад. Вы не можете быть другом японца, если вы не принадлежите к числу друзей его семьи; и вы не можете быть другом его семьи, если не входите в нее. Это несокрушимое препятствие, которого не одолеешь.
— Значит, я имею преимущество в этом отношении, так как вхожу в семью.
— Не знаю, право, — сказал Реджи, — но не думаю, чтобы они очень желали вас. Примут вас очень вежливо, но посмотрят на ваше появление как на вторжение и постараются удалить вас из страны.
— Но моя жена? — сказал Джеффри. — Ведь это же их плоть и кровь.
— Не знаю, конечно. Но как бы дружественно к вам ни относились, я все же на вашем месте был бы очень осмотрителен. Японцы внешне гостеприимны, но искреннее отношение к иностранцу бывает у них только в очень редких случаях.
Джеффри Баррингтон посмотрел в сторону жены, сидевшей на уголке большой подушки, переворачивая одну за другой цветные, с белыми полями японские гравюры на дереве. Огоньки вспыхивали и перебегали около нее, как толпа назойливых мыслей. Она почувствовала, что на нее смотрят, и взглянула на него.
— Видно ли вам так, миссис Баррингтон, или зажечь, может быть, свет? — спросил хозяин.
— О нет, — отвечала маленькая леди, — это все испортит. Эти рисунки кажутся совсем живыми при таком огне. Какая милая коллекция у вас!
— Там нет ничего ценного, — сказал Реджи, — но они очень эффектны, даже самые дешевые.
Асако подняла пеструю гравюру работы Утамаро, изображавшую японку, совершенно изогнувшуюся, в ослепительном платье, с шарфом, завязанным спереди, и головой, усаженной булавками, как дикобраз иглами.
— Джеффри, возьмете ли вы меня посмотреть Йошивару? — спросила она.
Просьба не понравилась Джеффри. Он знал хорошо, что можно видеть в Йошиваре. Ему было интересно посетить официально отведенный полусвету квартал в компании, например, Реджи Форсита. Но это была область, подлежащая, по его мнению, только мужскому исследованию. Изящные женщины никогда не думают о таких вещах. Что его жена хочет видеть такое место и, еще хуже, выражает такое желание при посторонних, казалось ему грубым оскорблением хорошего тона, и извинить это можно было, только принимая во внимание ее наивность.
Но Реджи, привыкший к любопытству, которое все туристы, мужчины и женщины, обнаруживают по отношению к ночной жизни Токио, ответил сейчас же:
— Да, миссис Баррингтон. Это стоит посмотреть. Нам нужно устроить экскурсию туда.
— Мисс Смит говорит, — сказала Асако, — что все эти хорошенькие веселые создания — девушки Йошивары и что их и теперь можно видеть.
— Не эту самую даму, конечно, — сказал Реджи, присоединяясь к группе у огня, — она умерла лет сто тому назад; но ее праправнучки по профессии еще здесь.
— И я могу видеть их! — захлопала ладонями Асако. — Дамам можно прийти и посмотреть? Это ничего? Не неприлично?
— О нет, — сказала Яэ Смит, — мои братья брали меня с собой. Вам хочется пойти?
— Да, хотелось бы, — сказала Асако, взглядывая на мужа, который, однако, ничем не обнаружил своего одобрения.
Глава IX
Ито-сан
Даже и бог грома,
Чьи шаги грохочут
На равнинах неба,
Разделить не может
Связанных любовью
Спокойствие Джеффри было нарушено. На лице его отражались мысли, не беспокоившие его со времен волнений самой ранней юности. Как большинство молодых людей своего класса, он рано научился разрешать все неясности поведения избитыми правилами хорошего тона. Вопрос о Йошиваре был для него нечто большее, чем нравственная загадка. Это было искусное нападение его собственной жены, поддерживаемой и подкрепляемой его старым другом Реджи Форситом и таинственными силами необычайной страны в лице Яэ Смит на цитадель хорошего тона, на самую основу его принципов.
Джеффри сам хотел видеть Йошивару. Он рассчитывал когда-нибудь вечером, когда Асако будет приглашена на обед к друзьям, пойти с Реджи и посмотреть. Все это санкционировалось бы хорошим тоном.
Для него взять туда свою жену, да еще так, чтобы об этом знали, было поступком дурного тона, поступком из ряда вон выходящим. К несчастью, тоже дурным тоном было бы спорить об этом с Асако.
Страшная дилемма. Возможно ли, чтобы законы хорошего и дурного тона имели только местное значение и теряли силу здесь, в Японии? Реджи совсем иной. Он так необычайно искусен. Он может импровизировать свой хороший тон, как импровизирует на рояле. Кроме того, он жертва артистического темперамента, который не поддается контролю. И пребывание на этой странной земле не исправило Реджи, иначе он никогда не забылся бы до такой степени, чтобы говорить о подобных вещах в присутствии дам.
Джеффри очень хотелось бы одержать над ним решительную победу в теннисе и тогда, доведя его таким образом до известной степени унижения и скромности, выяснить с ним дело. Ибо Баррингтон был не из тех людей, что могут долго питать неприязнь к друзьям.
Площадка для тенниса в Токио, занимающая великолепный участок в центре, предназначенный в будущем для парламента, после полудня является сборным пунктом для молодежи в изгнании и для любителей из японцев; некоторые из них приобрели большую ловкость в игре. Перед вечерним чаем дамы приходят полюбоваться спортивными упражнениями мужей и поклонников и проводить их домой, когда стемнеет. Так площадка тенниса сделалась маленьким социальным оазисом в обширной пустыне восточной жизни. Блестящей она не стала, блеска там вообще нет. Но на ней слышно чириканье, насильственная веселость птиц в клетке.
День был теплый и ясный. Снег исчез как бы по сверхъестественному приказу. Джеффри наслаждался игрой вполне, хотя и был побежден, долго не имея практики и не привыкнув к мощеным площадкам. Усилия, сделанные им, заставили его, по его собственному выражению, «вспотеть, как свинья», и он чувствовал себя прекрасно. Он думал отложить неприятный разговор, но Реджи сам вызвал его.
— Что касается Йошивары, — сказал он, садясь на одну из скамеек, расставленных вокруг площадки, — так они готовят на завтра специальную выставку. Вероятно, будет что посмотреть.
