Мейв Бинчи - Ночи дождей и звезд
Эльза протянула бумажную салфетку со стола Фионе, которая плакала открыто.
— Как это замечательно сделано, — сказала Фиона, когда смогла говорить. — Не забуду эту ночь до конца своих дней.
— Я тоже, — согласился Томас. — Мы должны гордиться, что смогли разделить их скорбь.
Остальные не решились вымолвить ни слова.
Но неожиданно ясным голосом Фиона вдруг произнесла:
— Эти звезды освещают не только Афины, но все наши дома. Интересно, что наши близкие делают теперь и знают ли, что делаем в этот момент мы.
Глава девятая
В доме Фионы, как всегда, говорили о ней. Мать разглядывала фотографии Агия-Анны в «Ивнинг герольд».
— Представь, если бы Фиона была в этом месте! — сказала она с удивлением.
— Представить! — заворчал ее супруг.
— Но, Шон, она правильно сделала, когда позвонила, чтобы мы не беспокоились. Она хотя бы подумала, что мы волнуемся за нее.
— А почему мы должны волноваться? Мы не знали ничего, где она, кроме того, что она потащилась за этим подонком. — Отец Фионы не нашел ничего хорошего во всей этой ситуации. Он схватил пульт от телевизора и начал переключать программы. Жена встала и выключила телевизор.
— Маурин! Зачем ты это сделала? Я хочу посмотреть.
— Нет, ты не собирался ничего смотреть, просто не хочешь говорить о Фионе.
— Сыт по горло Фионой, — бросил он. — И мне безразлично, приедет ли она на серебряную свадьбу.
— Шон! Как ты можешь такое говорить.
— Что говорю, то говорю. Чего ей тут делать? По всякому поводу хныкать, виснуть на этом недоделанном идиоте, говорить нам, что мы не понимаем его?
— Она ребенок твой точно так же, как и мой.
— Она не ребенок. Если верить тебе… то она уже женщина двадцати четырех лет и должна решать все сама. Именно это сказала ты, защищая ее.
— Шон, я сказала, что нападками на Шейна мы только оттолкнем ее, что она достаточно взрослая, чтобы самой выбирать. Я не говорила, что она права во всем.
— Ах… — сказал он.
— Прошу выслушать меня. Пригласила сегодня Барбару, чтобы поговорить с ней обо всем. Они дружат с пятнадцати лет, и она расстроена не меньше нас.
— Ничего подобного. Она такая же несносная, как Фиона. Если вдруг появится накуренный дурью пьяница и неудачник, вроде Шейна, она тоже не устоит. Они все такие в наши дни.
— Мы не должны разговаривать с ней в таком тоне. Нам надо быть более открытыми с Фионой, сказать, что мы всегда здесь, если понадобимся ей.
— Не уверен, что всегда буду к ее услугам. Она наговорила обидных вещей и тебе и мне, помнишь?
— Это потому, что мы сами наговорили ей гадостей про Шейна. — Маурин пыталась быть справедливой.
— Она бросила семью, дом, хорошую работу… ради чего? Ради этого гнусного наркомана!
— Шон, сердцу не прикажешь.
— Нет, прикажешь. Мы же не ищем лунатиков, как Фиона. — Он был непреклонен.
— Она не думала, что влюбится в лунатика. Разве ей было бы не легче влюбиться в какого-нибудь приятного бухгалтера, или врача, или кого-нибудь с собственным бизнесом? Но этого не случилось.
— Ты вдруг стала такой доброй, — фыркнул он.
— Признаюсь, что очень была тронута ее звонком, когда случилась эта ужасная трагедия. И не важно, знали мы о том, что она там, или нет.
Послышался звонок в дверь.
— Это Барбара, будь умницей, не дури, пожалуйста, Шон. Возможно, она теперь наша единственная связь с Фионой, наша единственная надежда.
— Она тоже ничего не знает о мадам, — огрызнулся он.
— Шон!
— Ладно, — смирился он.
В доме Дэвида, расположенном в дорогом районе Манчестера, все смотрели теленовости о событиях в Агия-Анне и говорили о сыне.
— Ужасно, наверное, было видеть все это, — сказала мать Дэвида.
— Должно быть, очень страшно, если он позвонил домой, — согласился отец.
— Его нет уже шесть недель, Гарольд, но мы получили от него десять писем. Он не забывает нас.
— Некоторые из них всего лишь открытки с видами, — заметил отец Дэвида.
— Но он находит время купить марку и почтовый конверт, чтобы отправить их нам, — заступилась мама.
— Мириам, на дворе двадцать первый век, он мог бы зайти в интернет-кафе и послать электронную почту, поступить как нормальный человек.
— Знаю, знаю.
Они некоторое время сидели молча.
— Мириам, пожалуйста, скажи, мне надо было вести себя иначе? — Он глядел на нее, умоляя сказать правду.
Она погладила его по руке.
— Ты замечательный муж, замечательный отец.
— Так почему наш сын сбежал от нас в крошечный городишко в Греции, если я такой хороший? Скажи мне.
— Возможно, это моя вина, Гарольд, может быть, именно из-за меня он ушел.
— Нет, конечно нет. Он тебя обожает, мы знаем это. Ему не нравится бизнес. Стоило ли мне сказать ему: будь художником, будь поэтом, кем угодно? Стоило ли? Этого ли ему надо? Ответь!
— Не думаю. Он всегда знал, что ты хотел, чтобы он возглавил компанию, знал это с детства.
— Тогда почему моему отцу было преступно создать свое дело? Он приехал в Англию, не имея ничего. Я работал день и ночь, стараясь доказать ему, что его старания стоили того. В чем проблема? Я пытаюсь передать сыну процветающее дело, что тут плохого?
— Знаю, Гарольд, все знаю. — Она пыталась успокоить его.
— Если ты понимаешь, то почему он не может понять?
— Позволь сказать ему, Гарольд, позволь сказать, пожалуйста.
— Нет, тысячу раз нет. Мне не нужна его жалость. Если я не могу заполучить его любовь и уважение, даже его общество, то и жалость его мне ни к чему.
Ширли и Билл вернулись из торгового центра. Энди ушел в университет, где он и другие атлеты сообщества собрались, чтобы уговорить студентов потренироваться для марафона. Они считали, будет здорово, если парни, кому под тридцать, будут заниматься бегом.
Билл помогал матери распаковывать покупки и раскладывать их по местам.
— Ты замечательный мальчик, — вдруг сказала она.
— Да?
— Точно, никого так не любила, как тебя.
— Ух ты! Да ладно, мама… — Он смутился.
— Нет, я серьезно. Я действительно тебя люблю.
— А своих маму и папу?
— Да, они, конечно, замечательные, но их я люблю не так сильно, как тебя.
— А папу ты любила? А Энди тоже любишь теперь?
— Это другое, Билл, поверь мне. В любви к своему ребенку есть что-то совершенно потрясающее, что-то невероятное.
— Что это?
— Это означает, что нет никаких «если» и «но». Ты такой особенный человек, тут нет никаких преград. Жаль, что не умею объяснить толково. Но когда любишь парня или женщину, можно и разлюбить. Ты не хочешь, но это происходит, а ребенка — никогда…
— А папа чувствует ко мне то же, что и ты?
— Абсолютно то же самое, Билл. Мы с твоим отцом на многое смотрим иначе, ты это знаешь, но мы оба думали и продолжаем думать, что ты наше самое дорогое сокровище. О тебе мы никогда не спорили. Никогда. Просто желаем тебе самого лучшего в жизни.
— Мама, а папа еще любит тебя?
— Нет, солнышко, он по-прежнему уважает меня, я ему нравлюсь, но он меня не любит, нет. Мы просто делили нашу любовь к тебе. — Она улыбнулась ему, надеясь, что он поймет.
Билл задумался.
— Почему же он так ведет себя? — спросил мальчик.
— Уверена, что он чувствует именно так, — подтвердила Ширли.
— Нет, не думаю, — засомневался Билл. — Просто он хочет, чтобы я по нему скучал и жалел, что его нет рядом, а это очень несправедливо. Это он уехал, а не я. Я остался здесь.
Бригитта увидела Клауса, выходившего из студии новостей.
— Ты вернулся из Греции! — воскликнула она с радостью.
— Привет, Бригитта. — Старший оператор Клаус не обольщался, что Бригитта действительно рада его видеть. Если вернулся он, значит, и Дитер здесь. Ее и большинство женщин в студии интересовало только это.
Клаус вздохнул.
Дитер даже ничего не предпринимал. Женщины сами в него влюблялись.
Он ждал, когда Бригитта спросит про Дитера. По его подсчетам, на это уйдет секунд тридцать. Он ошибся, она спросила раньше.
Бригитта не теряла времени на предварительные разговоры о том, как там все было печально.
— Дитер уже вернулся? — небрежно спросила она.
— Нет. — Бригитта была сильная женщина. Клаус просто жадничал сказать ей новость. — Нет, он остался еще. Встретил там старого друга. Невероятное стечение обстоятельств, не так ли?
— Старого друга? Кого-то из прессы?
— Нет, это женщина, которая работала здесь. Он встретил Эльзу.
Какое было наслаждение видеть ее лицо в тот момент.
— Но между ними все кончено.
— Не уверен, Бригитта, — сказал Клаус и удалился.
Адонис взглянул на газетные фотографии с изображением деревни, где он вырос, и увидел лицо своего друга Маноса, которого знал всю жизнь. Рядом была фотография Марии. Адонис танцевал у них на свадьбе.
