Наталья Калинина - Любимые и покинутые
Он повернулся к Маше лицом и понял, что она абсолютно нага. Только на шее сверкает тоненькая золотая цепочка.
— Глупенькая, что же со мной может случиться? — бормотал он, покраснев весь, до кончиков ногтей.
Хорошо, ложась спать, он задернул шторы, иначе Маша наверняка бы обо всем догадалась. Он крепко прижал ее к себе. Больно кольнуло сердце, когда он ощутил на своей голой груди ее девственно упругие груди. О Господи, как же он виноват перед ней, а покаяться не смеет. Потому что…
— Коля, тебя что-то мучает? — спросила Маша. — Может, ты нездоров?
— Я вполне здоров, а вот ты стала очень худая. Вся прозрачная. И это… меня беспокоит.
Маша тихонько рассмеялась.
— Берецкий говорит, мне нужно родить, и тогда все будет в полном порядке. Как ты думаешь, он прав?
— Кто его знает, этого Берецкого. — Николай Петрович неожиданно смутился. Мечта о том, что Маша может забеременеть от него, была уж слишком заветной. Такое не следует произносить вслух. Ему с первого дня женитьбы страстно хотелось иметь ребенка от Маши, но она была очень далека от подобного желания. Да и сейчас не поймешь: шутит либо всерьез говорит.
— Так ты думаешь, Берецкий может оказаться неправ?
Маша вроде бы даже слегка отодвинулась от Николая Петровича.
— Берецкий-то? Ну, этот пройдоха всегда прав. Говорят, он в нашем городе все равно что Господь Бог — как скажет, так и будет. Он с порога уже знает, какая у пациента болезнь и сколько ему жить осталось.
— Это каждый человек сам про себя должен знать, — решительным тоном сказала Маша. — Коленька, а еще мне казалось вчерашней ночью, да и весь сегодняшний день, что ты нас с Машкой больше не любишь так, как раньше любил. Надоели мы тебе или…
Она горестно вздохнула.
Он прижал ее к себе и стал гладить по волосам, от которых пахло какими-то полевыми цветами. Ему хотелось плакать, но глаза оставались сухими и горели от этой ужасной сухости.
— Куда же я без вас?.. — пробормотал он. — Один в поле не воин, а я еще повоевать думаю, — сказал он и тут же понял, какая неуклюжая, а главное бессмысленная получилась фраза. И с кем это он собрался воевать? С самим собой?
Маша отыскала в темноте его губы, поцеловала нежно, потом просунула между ними язычок и пощекотала им небо.
— Вкусно? — спросила она отстранившись и слегка удивленная тем, что он не ответил на ее поцелуй. — Или ты еще не распробовал? Так получай же!
Она впилась в его губы, заставляя их раскрыться. Его член, секунду назад еще совсем мягкий и ленивый, вдруг ожил, зашевелился, ища вожделенное место.
«Что же я делаю? — пронеслось в голове Николая Петровича. — Ведь и суток не прошло с тех пор, как я…»
— Коленька, я хочу, чтобы ты лег на меня. Я хочу почувствовать тебя всем телом, — шептала Маша ему в ухо. — Вот так… Ах, Господи, как хорошо. Теперь я быстро поправлюсь.
На следующий день в перерыв Николай Петрович попросил Виктора сгонять на базар и купить самый красивый и дорогой букет.
Он поставил цветы у себя в кабинете в ведро с водой и спрятал за тумбой стола, чтобы не видели посетители. Однако Первый увидел. Рассмеялся добродушно:
— Люблю наивных и чистых душой. Сам когда-то таким был. А вот моя цветы не любит — ей бриллианты подавай. Тебе бы тоже не мешало подарить своей Комсомолочке какую-нибудь блестящую безделушку. Цветы, оно, конечно, хорошо и очень даже романтично, но они, как ты знаешь, быстро вянут.
В пятницу Николай Петрович заехал в ювелирный магазин на Центральной улице и выбрал сережки с мелкими бриллиантами в виде виноградной кисти. Они стоили очень дорого — две его зарплаты, но на этот раз премия, которую принес в конверте заведующий ХОЗУ, оказалась в два с лишним раза выше, чем в прошлом месяце. Николай Петрович порадовался прибавке, вздохнул, вспомнив невольно, кому и чему обязан столь крупной суммой.
Маша ликовала как девочка. Она носилась от зеркала к зеркалу, потом надела крепдешиновое платье с юбкой «солнце» и стала кружиться в нем по столовой. Машка-маленькая сказала:
— Я тоже хочу проколоть ушки. У нас в классе у двух девочек сережки. Учительница говорит, будто уши прокалывают только деревенские, но мне все равно очень нравится. Я не боюсь, что будет больно. Ни капельки не боюсь.
За ужином Маша сказала, что ей одной неуютно в спальне, что будильник ей совсем не мешает — она после него еще лучше спит — и вообще муж и жена должны спать в одной постели.
Так состоялось переселение Николая Петровича в спальню.
Дела складывались таким образом, что вопрос о рыбалке пока не поднимался. Не до того было. И Николаю Петровичу, и Первому приходилось мотаться по области, обеспечивая своевременные поставки колхозами зерна и прочих сельхозпродуктов. Как-то по пути Николай Петрович накоротке наведался к Устинье — завез деньги и половину свиной туши, которую ему засунули в багажник машины в колхозе «Заветы Ильича». Ната температурила и не выходила из своей комнаты. Устинья осунулась и была мрачна.
— Сон я плохой видела, — сказала она. — У вас дома все в порядке?
— Вроде бы да. Обе Маши здоровы и шлют приветы.
— Ох, боюсь я этого сна, — пробормотала Устинья. — Очень боюсь.
— Давай его водочкой запьем, — предложил Николай Петрович, доставая из кармана пальто поллитровку. — Неси огурцов и капусты. А еще хочу горячей картошки с постным маслом.
Когда стол был накрыт и они выпили по половине чайного стакана, Устинья сказала:
— Из района приезжал энкэведешник. Я его к ней не пустила — она как раз в жару лежала.
Николай Петрович побледнел и выронил вилку.
— Что ты ему сказала?
— Я сказала, что она мне сестра и я не могу выгнать ее на улицу. Еще я сказала, будто бы тебе не известно, что она политическая.
— Мне на самом деле про это ничего не известно.
Устинья молча смерила его тяжелым взглядом.
— Она тут что-нибудь… такое говорила при посторонних?
— Ей рот не закроешь. Это тебе известно лучше, чем мне.
По тому, как сказала это Устинья, Николай Петрович понял, что Ната сообщила ей все как есть. И про сына наверняка сказала.
— Ты меня, наверное, крепко не любишь.
Он старался не глядеть на Устинью.
— Так бы оно и было, если бы ты Машке отца не заменил. Я же вижу, как она к тебе льнет. И не зря льнет. Ну а ради Машки я согласна хоть Змея Горыныча лучшим другом сделать. Вот оно, оказывается, как дело обстоит.
— Спасибо, Устинья, за правду. А этот, как ты говоришь, энкэведешник, больше не появлялся?
— Нет. Если появится, я на него кобеля спущу. Не люблю я эту нечисть. Ох, и не люблю.
Прощаясь возле машины, Устинья сказала:
— Оно, может, и лучше, что Машка тебе весь белый свет застила. Вот вырастет она, и наверняка тебе опорой будет… Ну а… он еще неизвестно какой. Ой, грех я, дура, говорю, грех. Чего не сделаешь ради любви. Верно, Петрович?..
Она долго стояла, глядя вслед удаляющейся машине.
Когда они выехали на шоссе, Николай Петрович закрыл глаза и постарался вздремнуть. Но почему-то видел Нату, лежащую в жару и бреду.
Он пожалел, что не повидал ее в этот раз.
Он не смел признаться себе в том, что боится открытого и наивного, несмотря на все пережитое, Натиного взгляда.
День рождения Маши-большой отмечали дома. Почтил своим присутствием Первый, отказавшийся по поводу такого события, как он выразился, от удовольствия съездить на рыбалку. Вечером, когда гости уже собрались уходить, ввалилась Кудрявцева в гриме с двумя молодыми актерами театра, охапкой цветов и шампанским. Открыли рояль. Маша спела несколько цыганских романсов под аккомпанемент чернявого юноши с наклеенными усами и в атласной косоворотке. Потом отодвинули стол и стулья, освободив место для танцев, и Первый лихо отплясывал «гопак» и «барыню», тряся своим солидным брюшком. И Маша развеселилась. Скинула туфли, переоделась в креп-жоржетовое платье с глубоким разрезом и прыгала словно козочка вокруг ставшего на одно колено Первого.
— Фантастическая женщина, — приговаривал он, не спуская с Маши глаз. — А этот деспот держит вас взаперти. Вот я ему устрою взбучку на очередном бюро.
И Крокодильша подхватила:
— Да уж, ты, пожалуйста, сделай Петровичу последнее предупреждение за его домостроевские порядки. Ишь, какой собственник выискался. Так он на Марью Сергеевну скоро паранджу наденет. А ты, Сан Саныч, куда смотришь? Под самым твоим носом процветает махровый феодализм.
В молодости Серафима Антоновна преподавала в школе историю. К тому же, как выяснится впоследствии, обладала тонким диалектическим чутьем.
Кудрявцева предложила зажечь свечи. Откуда-то появилась гитара. Маша спела под ее аккомпанемент «Ночи безумные» Чайковского. Ей слегка фальшиво вторил актер с приклеенными усами. Потом она села на пол посередине комнаты, красиво разметав юбку, попросила гитару и стала петь один за другим старинные русские романсы. У нее был низкий хрипловатый голос, совсем не похожий на тот, каким она говорила. Даже видавшие виды актеры затаили дыхание, внимая ее пению. Она попросила не аплодировать, и один романс очень естественно переходил в другой. Наконец она замолчала, положила гитару, медленно поднялась с пола. По ее лицу текли слезы. Она закрыла лицо ладонями и стремглав кинулась в спальню, плотно прикрыв за собой дверь.
