Джулия Баксбаум - Ненависть
Похоже, решение известно наперед: я не буду ничего предпринимать. Внутри меня не происходит никакой борьбы.
Но кое-что меня все-таки бесит: я чувствую себя дурой или даже еще хуже — ханжой из-за того, что все это меня расстроило. Нет, правда, подумаешь — большое дело! Да, было неудобно и неприятно, но чего так кипятиться по этому поводу? Ведь Карл смирился с моим отказом.
И все же мои чувства мечутся из одной крайности в другую, нарастая и перекликаясь; я по-детски стесняюсь своей ярости, а потом прихожу в бешенство, потому что я уже давно не ребенок.
* * *Это место называлось «Солнечный плавательный бассейн», пиво — всего по доллару. На испачканных белых стенах висят буйки и спасательные круги — наверное, в качестве художественного оформления. Я всегда была почитателем дайв-баров и сейчас расстроена тем, что после этого визита они отныне будут ассоциироваться с моей неприятной компанией. Мы проходим мимо столиков, большинство из которых не заняты, и садимся на три высоких табурета возле стойки. Карл устраивается между мной и Кариссой. Бармен кладет перед нами три салфетки для коктейлей, и Карл удивляет меня, заказав три текилы.
— Нет, спасибо, — отказываюсь я.
— Бросьте, Пратт. Не стоит портить нам праздник, — говорит Карл, подвигая ко мне полную стопку. Я думаю, уж не наказывает ли он меня за вранье насчет Эндрю. Я больше не протестую, мы все разом выпиваем текилу на счет «три» и впиваемся зубами в горький лимон. Я чувствую, как у меня печет в горле, а руки начинают подрагивать. Через тридцать секунд я понимаю, что в животе разгорелся пожар.
Мы выпиваем еще по одной, и к этому ощущению добавляется тошнота.
— Что такое, Пратт? Не можете тягаться с большими мальчиками? — спрашивает Карл, и Карисса делает знак бармену, чтобы тот налил по третьей. С меня уже довольно.
— Не могу, Карл, — сдаюсь я и спускаюсь со своего табурета, держась рукой за стойку, чтобы справиться с головокружением. — Я устала. Пойду обратно, в гостиницу. Ключи, Карисса? — Она торжествующе смотрит на меня. Я не понимаю, зачем вообще мне с ней соревноваться, и то, что я опять проиграла, меня вполне устраивает.
— Спасибо за компанию, ребята, — прощаюсь я и направляюсь к выходу из «Солнечного плавательного бассейна», встревоженная тем, что меня уже не тошнит. Внезапно появляется чувство свободы; в гостинице я, не моргнув глазом, прохожу мимо стоящего за стойкой Боба и с огромным удовольствием обнаруживаю, что в комнате Кариссы находятся две двуспальные кровати. Я переодеваюсь в свой новый арканзасский наряд и сворачиваюсь клубочком под одеялом.
Но совершенно неожиданно мое веселое возбуждение улетучивается. Ночное освещение ванной комнаты отбрасывает на стены страшные тени, кресло в углу превращается в нечто зловещее. Я напугана и одинока, и в этот момент мне не приходит в голову ничего другого, как взять трубку и позвонить Эндрю. Мне нужно поделиться чудовищными подробностями этой поездки. Я набираю его номер, быстро, прежде чем мое сознание успевает подумать о последствиях.
Он отзывается со второго гудка.
— Алло, — говорит он.
Я в панике. Я не произношу ни слова, вообще ничего, ведь теперь, когда он на линии, я уже не уверена, что эти подробности для него существенны. Конечно же, ему наплевать на то, что я провела ночь в обнимку с душевым шлангом. Мои проблемы его больше не касаются.
— Алло? — снова повторяет он. — Кто это? Я слышу, как вы дышите.
Моя рука ощущает вес телефонной трубки, та становится слишком тяжелой, и я не могу ее удержать. Поэтому кладу ее на рычаг.
Небольшой рецидив старой болезни. Ошибка.
Я говорю себе, что просто хотела услышать его голос. Я говорю себе, что просто хотела услышать его дыхание.
* * *Я просыпаюсь от пульсирующей боли в висках, расплачиваясь за выпитую текилу. Я вижу, что постель на соседней кровати по-прежнему аккуратно застелена, а на подушке лежит плитка шоколада. Спустившись вниз к завтраку, я обнаруживаю, что Карл и Карисса уже находятся там, просматривая вдвоем «Уолл-стрит джорнал».
— Доброе утро, — говорю я, подсаживаясь к ним.
— Доброе, — отвечает Карл и смотрит на свои часы. — Вы опоздали. Вы должны понимать, что это не отпуск.
— Сейчас еще и восьми нет, — Карисса хлопает его газетой по руке. — Оставьте ее в покое.
— Хм, да, мы с Кариссой уже давно на ногах и работаем. — Карл смотрит на Кариссу, обезоруженный ее игривостью, затем переводит глаза на меня, медленно оглядывая с ног до головы. — Так вот, Эмили, мы с Кариссой обсуждали итоговое судебное ходатайство. Мне неприятно это говорить, но я решил, что вы еще не готовы к такой работе. Мне очень жаль.
При этом Карл выглядит вовсе не расстроенным, а скорее весьма довольным собой. Как кот, все-таки добравшийся до сметаны, точнее, до Кариссиной сметаны.
— А, собственно, почему? — спрашиваю я, чувствуя, как внутри растет разочарование.
— Потому что писать его буду я, — говорит Карисса, опуская газету вниз. Ее правая рука теперь лежит совсем близко к руке Карла, так близко, что их мизинцы почти соприкасаются.
Она смотрит в мою сторону, и выражение ее лица настолько красноречиво, как будто она говорит вслух: «Для этого мне потребовалось всего лишь взять в рот. Даже глотать не пришлось».
ГЛАВА 10
Иной раз, когда мне не спится, я рисую в уме картины собственных похорон и составляю посмертные хвалебные речи, которые будут там произнесены. В своих фантазиях я практически всегда умираю каким-то трагическим и фатальным образом. Меня сбивает пьяный водитель. Или у меня возникает аневризма головного мозга. Я забочусь, чтобы я не очень страдала и умерла мужественно, с достоинством и в чистом белье. Мне больше нравится думать о похоронах, чем о том, как я буду умирать. Интересно, кто бы ко мне пришел? Кто бы смог превозмочь свой страх перед публичными выступлениями и втащил бы свою задницу на трибуну? А кто бы решил, что у него найдутся дела и поинтереснее, чем вообще приходить сюда? Интересно, будут ли люди плакать и найдется ли в мире хоть один человек, который сдержит слезы из боязни, что потом не сможет их остановить?
Потом я представляю себе дом отца в Коннектикуте и всех своих друзей, собравшихся в моей детской. Они и чувствуют себя сейчас детьми, хотя все они теперь уже, конечно, взрослые. Кто-то достает флягу и пускает ее по кругу. Разогреваясь алкоголем, они проводят время, листая альбомы моих школьных фотографий, которые последние десять лет только собирали на себя пыль. Кто-то из них обращает внимание на снимок, сделанный, когда мне было четырнадцать лет, — химическая завивка, на лице угри, грудь еще только-только намечается, — и смеется, передавая его другим, чтобы они тоже посмотрели.
— Вот чего хотела бы Эмили, — говорит кто-то и делает неопределенный жест в сторону соседней комнаты.
Во время церемонии отец произнес бы блестящую речь, возможно, самую лучшую во всей его карьере, в которой он рассказал бы о своей роли в моей жизни и о том, какая это трагедия — умереть в юности, не успев раскрыть своих возможностей. Я представляю себе, как он при этом использует слово «расточительство», хоть и не знаю, к чему именно. Я уверена, что обязательно была бы неоднократно упомянута Школа права Йельского университета.
Хвастаться своим ребенком почему-то становится уже не вульгарно, когда ребенок этот умер.
Готова поспорить, что Кейт прочла бы стихи, возможно что-нибудь из «Четырех свадеб и одних похорон», и ее исполнение было бы верхом совершенства — берущим за душу, печальным, и, может быть, в нем также была бы и благодарность за то время, которое мы провели вместе. В доме не осталось бы ни одной пары сухих глаз. С другой стороны, Джесс собрала бы вокруг себя толпу и смешила бы ее, чтобы люди могли, пусть ненадолго, забыть о том, что в комнате лежит бездыханное тело. Она рассказала бы им все неприличные истории времен нашей учебы в колледже и такие вещи, о которых моему отцу лучше никогда бы не знать: о рискованных ситуациях, о раздвоении личности, об одном жутком визите в службу экстренной медицинской помощи. С небес, — в которые, впрочем, я верю только в моих похоронных фантазиях, — я смотрю вниз и горжусь Джесс; именно она поведала о том, кто я есть на самом деле, большой аудитории.
Разумеется, людей присутствует действительно много.
Поскольку мы с Эндрю расстались, я еще не сообразила, каким образом вставить его в свой сценарий. Раньше я представляла, что он стоит перед пюпитром, а мое тело лежит сразу позади него в закрытом гробу. На нем черный костюм, благодаря которому он кажется выше и шире, чем на самом деле; он начинает с какого-то банального, но трогательного клише, например: «Эмили хотела бы, чтобы мы сегодня веселились, а не плакали. Она хотела бы, чтобы мы отпраздновали ее жизнь, а не скорбели по поводу ее смерти». С бегущими по щекам слезами Эндрю рассказывает забавные истории из нашей с ним короткой совместной жизни, и все собравшиеся печально смеются вместе с ним; теперь это смех памяти, а не смех забвения.
