Уильям Локк - Счастливец
— Вы находите счастье и покой под звездами, — проговорил он тихо, — и если бы я был свободен в своих действиях, я завтра присоединился бы к вам. Но вы не можете добыть славу. Вы не можете свершить великих дел. А я хочу… я, правда, сам не знаю, чего хочу, — рассмеялся он, — но знаю, что чего-то большего!
— Да, мой мальчик, — сказал Барней Биль. — Я понимаю. Ты всегда был такой. Ну что же — приблизился ты к своим высокородным родителям? — и глаза его внезапно подмигнули.
— Меня теперь нисколько не интересует, где они, — ответил Поль, закуривая папиросу. — Когда я был ребенком, то мечтал, что они отыщут меня и сделают для меня все. Теперь я мужчина, приобретший жизненный опыт, и полагаю, что должен все сделать для себя сам. И клянусь свой честью — он ударил кулаком по стойке и улыбнулся сияющей улыбкой молодого Аполлона, — я сделаю это!
Барней Биль снял свою шляпчонку, тяготившую его как железный венец, и почесал свою лохматую седеющую голову.
— Сколько тебе лет, сынок?
— Без малого девятнадцать.
— Черт дери! — воскликнул Барней Биль.
Он надел свою шляпчонку под более удобным, хотя и залихватским углом и стал похож на мюзик-холльного эксцентрика. Парочка шикарных дам засмеялась.
— Да, — сказал он. — Ты человек с жизненным опытом, и никто, кроме тебя самого, не может ничего сделать для тебя. Старый Барней Биль давно уже остался позади.
— Но я ведь всем обязан вам! — горячо воскликнул Поль. — Без вас я бы до сих пор работал на фабрике в Блэдстоне!
Биль кивнул в знак согласия, покончив со своей кружкой.
— Я часто удивлялся, с тех пор как вырос, думая, что побудило вас взять меня с собой. Что же это было?
Биль склонил голову набок и посмотрел на него странным взглядом.
— Теперь ты спрашиваешь?
Поль настаивал:
— Ведь была же у вас какая-то причина!
— Думаю, я был заинтересован твоими родителями.
И это было все, что Барней Биль захотел сказать по данному поводу.
Дни шли. Пьеса не сходила со сцены все лето и осень, и Поль, бывший в фаворе у дирекции, заключил контракт и на ближайший сезон. Однажды во время репетиции автор вставил в пьесу несколько строк, которые были поручены Полю, и он стал теперь настоящим актером. Джен уже больше не могла издеваться над ним в минуты дурного настроения (после чего всегда следовало горькое раскаяние), что он играет бессловесную роль, как дрессированная собака. У Поля была настоящая роль, переписанная на пишущей машинке, в обложке из коричневой бумаги, которую с полной серьезностью вручил ему помощник режиссера. Ввиду своего быстрого успеха он пытался убедить и Джен поступить на сцену, но у нее не было артистических претензий, не говоря уже о нежелании раскрашивать свое лицо. Она предпочитала прозаическую действительность машинописи и стенографии.
Для Поля никакая область не могла быть слишком ослепительной; он создан для великих дел, и сознание его высокой судьбы одновременно и заставляло Джен гордиться, и приводило в отчаяние, но что касалось самой Джен, то ее требования к жизни оставались скромными и трезвыми. Поль был рожден павлином и его удел — блистать сверкающим оперением. Она была скромной галкой и принимала как должное свое положение.
Следует сказать, что Поль предлагал Джен сценическую карьеру не столько потому, что верил в ее дарование, сколько из-за того общественного положения, которое могла дать ей сцена. Однако он, хотя и всячески обласканный девушкой, вместе с которой вырос, понимал существенную разницу между ней и собой. Она была самой милой, самой трогательной и услужливой галкой, какую он когда-либо встречал, однако молодой павлин ни на минуту не забывал, что она всего лишь галка.
Здравомыслие Джен принесло свои плоды следующей весной, когда ей пришлось самой заботиться о средствах к существованию. Ее мать умерла, лавчонка была продана, и тетка в Крикльвуде предложила Джен кров при условии, что она будет оплачивать свое содержание. Джен вскоре смогла выполнить это условие, найдя место в конторе в Сити.
Дело было трудное, а вознаграждение небольшое, но девушка обладала мужественным сердцем и высоко держала голову. По ее простой философии жить — значило работать, мечты же были случайной роскошью.
Смерть матери причинила Джен большое горе, потому что она была очень привязчива, а разлука с Полем казалась ей непоправимой катастрофой.
— Хорошо, что ты с ним покончила, — сказала ее тетка, — а то могла бы наделать глупостей из-за молодого актеришки с красивой рожицей. Я не доверяю этому народу.
Джен была слишком горда, чтобы отвечать.
В последний вечер, проведенный вместе на Барн-стрит, они сидели вдвоем в маленькой комнатке позади лавчонки, как привыкли сидеть все последние шесть лет. Это была единственная семья, какую имел Поль, и распад ее и он принял как трагедию. Они сидели за столом, на старом диване, набитом конским волосом, очень грустные, держась за руки. Она печалилась при мысли, что его желания не будут исполняться в новой квартире. Он не думал о грядущих неудобствах: что в них? Он мужчина и может переносить их. Непоправима будет утрата ее самой. Она вздохнула: он скоро забудет ее. Он всеми богами клялся в вечной памяти. Когда-нибудь театральная красавица похитит его. Он засмеялся такому абсурду. Джен всегда будет его поверенной, его наперсницей. Хотя они и не будут жить под одной кровлей, но смогут встречаться и проводить вместе долгие и радостные часы. Джен горестно заметила, что только по воскресеньям, так как их рабочие часы не совпадают. «А ведь ты не можешь отдать мне все твои воскресенья в году», прибавила она. Поль уклонился от этой мрачной темы и, чтобы утешить ее, стал горячо говорить о будущем, когда он достигнет величия. Он даст ей прекрасный дом с экипажами и слугами, и ей не придется работать.
— Но если тебя не будет при этом, на что мне все эти прекрасные вещи? — сказала она.
— Я буду навещать тебя, мой дорогой глупыш! — отвечал он.
Когда они расставались на ночь, Джен пылко обвила его шею руками.
— Не забывай меня совсем, Поль, это разобьет мое сердце! У меня нет никого кроме тебя, с тех пор как бедная мама покинула нас.
Поль поцеловал ее и повторил клятвы. Он не клялся, что заменит ей мать, но сердцу девушки показалось, что он обещал ей именно это. Маленькая девочка ждала в его голосе нотки, которая так и не прозвучала…
Девяносто девять из ста юношей, держа в объятиях хорошенькую и милую им девушку, потеряли бы голову (и сердце) и поклялись бы именно так, как того хотелось бы девушке. Но Поль был другим, и Джен, к великому своему огорчению, знала это. Он вовсе не был лишен темперамента. Но он жил, погруженный в свои мечты, и Джен помещалась только на окраине его царства. В сердце его, окутанная в аметистовый туман, сквозь который просвечивали лишь алмазы ее диадемы, жила несравненная принцесса его королевства, у ног которой он стоял на коленях, лобызая кончики ее розовых пальчиков. И как в голову ему никогда не приходило поцеловать кончики пальцев Джен, так никогда не воображал он себя влюбленным в Джен. Поэтому, держа ее в объятиях, он крепко и по-братски сжимал ее, но поцеловал целомудренным поцелуем Адониса. Конечно, он никогда не забудет ее.
Джен легла в постель и выплакала в подушку горе своего сердца. Поль тоже спал очень мало. Распад очага уносил с собой много дорогих и милых сердцу вещей, он знал, что жизнь его станет беднее. И еще раз поклялся самому себе, что никогда не предаст Джен.
Пока Поль был в Лондоне, он старался видеть ее возможно чаще и приносил в жертву этим свиданиям не одну прекрасную экскурсию с товарищами по театру. Джен чувствовала его внимание и была ему благодарна изо всех сил своей девической души. Вступив в мир борьбы за существование, она очень скоро перестала быть ребенком и как женщина упивалась рассказами великолепного юноши о грядущих чудесах. Никогда больше она не бросалась в его объятия, и он никогда больше не называл ее «своей дорогой глупышкой». Джен неясно сознавала перемену, хотя и знала, что в мире для нее не существует другого мужчины, кроме Поля.
А затем Поль уехал.
7
Четыре года Поль был на сцене. Эти годы имели так же мало влияния на его последующую жизнь, как годы, проведенные в Блэдстоне и в мастерских художников. Он был человек, рожденный быть королем. Только достижение королевства имело цену. Промежуточные стадии не шли в счет. Это был период борьбы, лишений и — в отношении самой сцены — разочарований. По истечении первого года богиня Фортуна, еще менее постоянная в царстве театра, чем в иных местах, покинула Поля. Лондон не нуждался в его услугах, в особенности когда он выразил претензию играть роли. Ему даже отказали в привилегии посещения театров и изучении сценического искусства. Он отправился в провинцию, где было больше простора для его вожделений. Часто он оставался без ангажемента и в эти дни досуга проедал свои сбережения. Он познал горечь темных лестниц агентств и мрачных бюро по найму.
