Анри Труайя - Прекрасная и неистовая Элизабет
— О! Да это же Элизабет! — воскликнул он. — Я не ожидал вас так рано. Входите же. Поставьте палки вон там в углу. Я сейчас оденусь и буду в вашем распоряжении.
Она миновала коридорчик размером с платяной шкаф и вошла в квадратную, хорошо освещенную комнату, оклеенную желтыми в белую полоску обоями. Пузатая железная печурка на высоких ножках распространяла вокруг себя дружеское тепло. На ее крышке кипел чайник. Черная труба, сморщенная в изгибе и подвешенная на проволоке, выходила на улицу через отверстие в углу потолка.
— Садитесь, — пригласил Кристиан, сделав элегантный жест в сторону низкого широкого кресла, покрытого желтой тканью.
Сам он удалился в пристройку к комнате, где находился туалет, и задернул занавеску. Элизабет продолжила осмотр помещения. Воздух был пропитан запахом табака. Широкий и низкий диван накрыт покрывалом из шкурок сурка. На письменном столе лежали книги, газеты, папки. Полки этажерки были забиты книгами до отказа. Два плетеных деревянных стула стояли вокруг великолепного круглого стола из красного дерева с мраморной столешницей. Элизабет заметила старинный кованый сундук, около которого был постелен потертый коврик, несколько эстампов на стенах. Она настолько была заинтригована этой чисто мужской обстановкой, что любопытство притупило ее страх. Наконец-то она узнает, что он из себя представляет! Даже если он и был скуп на откровения, эта мебель, эти безделушки говорили сами за него. Она уже подводила итог своим первым наблюдениям: «Живет он один. Курит. Любит читать». Взлетела занавеска. Кристиан появился в обтягивающем грудь черном пуловере с закатанными до локтя рукавами, в лыжных брюках и — мягких туфлях.
— Я так рад видеть вас у себя! — сказал он, сжав руки девушки.
Она была готова прижаться к его груди, но, взяв себя в руки, прошептала:
— Я забежала ненадолго. Мне надо будет уйти через четверть часа. Кристиан отпустил ее руки и сказал с улыбкой:
— Я не стану вас задерживать. Согласны? Через четверть часа?
— Да, — пробормотала она с сожалением.
— Вот мои часы.
— Он взял настольные часы в сине-зеленом кожаном футляре и поставил их на круглый стол так, чтобы был виден циферблат.
— У вас очень мило! — сказала она.
— Да, но не совсем — я живу в центре деревни, и мне это не нравится. Пару месяцев назад я заприметил для себя кое-что другое, отдельная комната в доме на большой ферме, расположенной недалеко от дороги, ведущей в Лади. Кругом земля, снег. Если я уговорю хозяев сдать мне ее, я буду самым счастливым человеком на свете!
— А они не соглашаются?
— Пока еще нет! Знаете, они, эти крестьяне, такие упрямые. Вы курите?
Он протянул пачку сигарет. Его рука была загорелой, жилистой, слегка покрытой волосами.
— Нет, спасибо, — ответила Элизабет.
Она подумала, что Кристиан будет настаивать, но он, прикурив сигарету, выпустил дым через ноздри, поднялся и направился в коридор. Там стоял небольшой шкаф из светлого дерева с зарешеченными дверцами, служивший ему для провизии. Он достал оттуда три яйца, горшочек сливочного масла и большой кусок ветчины.
— Что вы собираетесь делать? — поинтересовалась Элизабет, когда он переносил эти продукты в комнату.
— Вы не голодны?
Она рассмеялась:
— Голодна? Да я только что из-за стола!
— А я еще не завтракал. Что за нелепая затея, принимать пищу в строго определенное время, как по предписанию врача! Я, например, ем, когда мне захочется. Раз вам мое меню не нравится, то вам придется довольствоваться видом жующего мужчины.
— Я вам могу помочь приготовить!
— Нет — нет! Сидите: вы так сногсшибательно выглядите в этом кресле!
Он накрыл на стол с мраморной столешницей, отрезал два ломтика ветчины, бросил кусочек масла на сковородку. Эти приготовления забавляли Элизабет. С иронией и умилением смотрела она на этого мужчину, занятого хозяйственными делами. Чем меньше он обращал на нее внимания, тем легче ей было наблюдать за ним. Она незаметно следила за движениями его рук, разглядывала форму его затылка. Он ворошил дрова в печке, отодвинул кружок, поставил сковородку на огонь и положил два ломтика ветчины на растопленное масло, которое сразу же зашипело. Из двух ловко разбитых яиц в центр сковородки вытекли белки и желток. В довершение своего священнодействия сверху он посыпал соль и перец. По комнате поплыл крепкий запах крестьянской пищи.
— Я покупаю ветчину, яйца и масло на ферме, — сказал Кристиан.
— А кто же убирает в вашей комнате?
— Одна милая старушка, правда, немного глуховатая. Она приходит каждое утро.
Когда яичница с ветчиной была готова, он переложил ее со сковороды на тарелку, сел за стол и принялся есть.
— Вкусно? — спросила Элизабет.
— Восхитительно! — ответил он с набитым ртом.
Челюсти его двигались. Он наслаждался пищей не спеша, обстоятельно. Затем налил себе стакан вина. Когда он пил, его адамово яблоко поднималось и опускалось, словно маленький зверек. Элизабет прошептала:
— Кто вы, Кристиан?
— В самом деле, — ответил Кристиан, поставив стакан на стол. — Вы даже не знаете моей фамилии. Меня зовут Кристиан Вальтер.
— Вы француз?
— Конечно.
— А мне показалось, что вы немец.
— Почему?
— Потому, что я слышала, как вы говорили по-немецки в «Мовэ Па».
— Это ни о чем не говорит. Моя семья родом из Эльзаса. Точнее — семья моего отца. А мать была австрийкой. Детство я провел в Австрии, в Тироле. Когда мать умерла, отец вернулся вместе со мной во Францию и снова женился. Ему хотелось, чтобы я, как и он, стал архитектором. Но учеба показалась мне слишком утомительной. Я достаточно люблю жизнь, чтобы жертвовать ею ради работы. Как только представилась возможность, я переехал в Межев. Это единственное место, где я действительно чувствую себя великолепно: солнце, снег, деревенская тишина. Знали бы вы эту деревню до наплыва туристов! Вообразите себе несколько домов вокруг колокольни, белые девственные черные склоны, стадо прирученных оленей…
— Но чем вы занимаетесь в Межеве? — спросила Элизабет.
— Я преподаватель немецкого языка в частном деревенском колледже. У меня несколько уроков утром. Это позволяет немного заработать.
— Вы преподаватель? — сказала Элизабет. — Как странно!
— Почему?
— Не знаю…
Она подумала о своем дяде Жюльене, преподавателе в Жейзелу, таком важном, с белым воротничком, куском мела в руке, тонкими усиками, напоминающими черту, проведенную под словом, имеющим важное значение.
— Вы совсем не похожи на преподавателя, — продолжила она.
— Я им стал случайно, — сказал он. — Но мне это нравится. Некоторые из моих учеников очень привязчивы. И я изучаю их характеры. Слежу за их развитием.
— Вы говорите, как старик.
— А я не так уж и молод.
— Сколько же вам лет?
— Двадцать восемь.
Она не ошиблась: это был действительно опытный мужчина.
Он помакал кусочком хлеба и желток и поднес его ко рту. Кристиан ел с таким аппетитом, что Элизабет вдруг почувствовала, как ее рот наполняется слюной и засосало под ложечкой. В гостинице, говоря по правде, она ничего не ела.
— Глядя на вас, я тоже захотела есть, — сказала она, рассмеявшись.
— Вот и хорошо! — воскликнул он. — Угощайтесь. Осталось еще одно яйцо. Я отрежу вам ломтик ветчины…
Она поджарила яичницу и съела ее прямо со сковородки. Никогда еще она не пробовала такой вкусной пищи. Кристиан отодвинул тарелку и закурил, глядя на нее из-под полуприкрытых век.
— А вы, — спросил он наконец, — кто вы на самом деле, Элизабет? Чистокровная савойка?
— Нет, — ответила она.
— Тогда парижанка?
— Можно сказать и так. Большую часть моего детства я прожила в Париже.
— А ваши родители?
— Они из Коррезы. Там еще живет мой дедушка.
— Вы не жалеете о том, что уехали из Парижа?
— Ничуть! Да и жили-то мы там между сезонами.
— Почему ваши родители переехали в Межев?
— Из-за папиного здоровья.
— Ваш отец болен?
— Он был ранен в голову в 1916 году.
— А какая у вас мама? Такая же красивая, как и вы?
Глаза Элизабет заблестели:
— Что вы! Мама намного красивее меня. Она просто красавица. Если бы вы ее видели!
— Я очень надеюсь, что увижу ее, — сказал Кристиан с легкой улыбкой.
— Конечно, она уже не так молода.
— Сколько ей лет?
— Почти сорок.
— Это прекрасный возраст для женской красоты.
— Вы так считаете?
— Ну да, — сказал он. — Она расцветает перед увяданием.
Он сложил пальцы венчиком. Элизабет прошлась по сковородке кусочком хлеба и вздохнула:
— Может быть, я этого не замечаю…
— Значит, в детстве вы жили в Париже, — продолжил он. — Какая жалость! И чем же занимались ваши родители?
