Антон Дубинин - За две монетки
Глава 4
Le mal de tête, Ou bien le mal d'amour[5]
Когда Гильермо было девять лет и он впервые стал Ланселотом, удостоившись сей высокой чести по решению полновластной владычицы королевы, он узнал многое о любви и впервые подумал, что такие игры не для него. Мари-Мадлен любили все: штатная Гвиневра всех Круглых Столов, кроме тех, где становилась Изольдой, эта высокая соседская девочка единолично исполняла для стайки ребятни на год-полтора младше великую роль, которую профессор Тито Спадолини непременно назвал бы проекцией Анимы. Она вела большинство игр, направляла, давала моральную оценку происходящему, карала и миловала. Будучи сама из Тулузы, в провинциальный Вивьер Мадлен приезжала ради лучшего воздуха каждое лето к бабушке и деду и щедро делилась столичным блеском со своей свитой, состоявшей исключительно из мальчишек; царя над ними, она одним своим присутствием облагораживала их, оставляя по отъезде пищи духовной на всю осень и зиму, до следующего лета.
Вспоминая ее уже в зрелые годы, эту хрупкую девочку с болезненным румянцем, которая в четырнадцать лет, как он узнал в Риме из бабкиных писем, умерла от туберкулеза, Гильермо не мог решить, была ли она красива. Лицо ее, плотно сливаясь в памяти с молодыми мамиными фотографиями, стало для него попросту точкой отсчета, тем спокойным совершенством, «так-и-должно-быть», которого он позже бессознательно искал во всех женских лицах. Темно-каштановые волосы локонами, средней длины. Черты крупные, но утонченные задумчивой строгостью; большой яркий рот, улыбка которого была как фотовспышка. По тогдашней моде Мадлен носила довольно строгие платья до колен, из-под которых вились кружевца нижней юбки; ноги ее никогда не украшали ссадины и царапины, боевые трофеи ее храброго рыцарства. Мадлен была величественна в жестах, как трагическая актриса; собственно, она всегда немного играла, и Гильермо не мог представить ее в домашней обстановке, сидящей за обедом, пьющей лекарства, смотрящей телевизор (у богатого семейства Маррон был собственный, сине мигающий по вечерам из-за занавесок). Настоящая жизнь Мадлен проистекала на улице, у собора и в виноградарском домишке, служившем Круглому Столу филиалом Камелота; без памяти влюбленный в нее Гильермо никогда не ревновал ее, никогда не желал ворваться в ее домашнюю жизнь и что-то подсмотреть: Мадлен принадлежала реальности игры и именно потому была священна.
В тот день, когда без памяти счастливому мальчику выпало быть ее Ланселотом, они каким-то образом в потоке игры оказались наедине — именно на винограднике Дюпонов, у серой пористой стены домика, Мадлен царственным движением поднялась с трона и указала рыцарю место подле себя. Да, сэр Ланселот, я согласна сделать вас своим рыцарем, сказала она, глядя чуть сверху — всегда была повыше, и Гильермо таял в сиянии ее просвеченных солнцем глаз. При условии, что вы исполните любой мой приказ в знак вашей любви и верности.
Все, что вы скажете, моя королева, — Гильермо отвечал так, как было правильно, как требовала игра и все ее писаные-неписаные законы, но под сердцем у него уже неприятно холодело: в первый раз его коснулось осознание, что любовь — это власть. Любимый по негласному договору может делать с любящим, что хочет. Он ждал приказа, леденея изнутри и впервые в ее компании ощущая желание немедленно бежать. Заткнуть уши, исчезнуть, не знать, что будет дальше.
Тогда встань на колени и поцелуй мои ноги, царственно сказала Мадлен. Это была, несомненно, Мадлен, милая и красивая, в синем платьице с тонкой штопкой на подоле, но она же на миг стала и Fatalitй, это лед последней сковывал сердце, и ее безликое лицо приобретало черты живого человека. Конечно, Гильермо сделал, что сказано: власть была настоящей, он неловко встал на колени и, согнувшись, упираясь руками в рыхлый желтозем, коснулся ртом пыльных туфелек. Сперва одной, потом другой.
Откуда в маленькой девочке взялось это — острое и неуправляемое — желание властвовать, откуда в ребенке, уже обреченном на смерть, была жажда чужой жизни, Гильермо узнал много лет спустя, когда изучал моральное богословие. Тогда же Мадлен сама подняла его, своими руками, прекрасная и грозная, как готовящееся к битве воинство, и подарила ему поцелуй — первый в его жизни поцелуй, губы к губам, но теплое и влажное прикосновение не могло уже стереть со рта Ланселота сухости и горечи пыли с ее башмачков. Он был счастлив, был смятен, но был и смертельно напуган. Понимание, что любовь — это власть, а власть — это смерть, гнало его потом домой через виноградники и через полгорода, как гончая — зайчонка, и свалило в постель с температурой, позже вылившейся в нудную затяжную инфлюэнцу, столь неуместную в разгар лета. Из остальной компании, как ни беспокоились родители о заразе, не заболел никто.
Вот она, вся тайна так называемого секса, тайная ловушка влюбленности: libido dominandi, по словам святого Августина. Взрослый Гильермо, искушенный в богословии, отлично знал, что в детстве не ошибся. Желание властвовать, вот что это за влечение, вот что за искушение: смертельно опасная игрушка. Влюбленный отдает любящему власть над собой, и в ней великое искушение для обоих. Гильермо не хотел иметь с этим ничего общего, с девяти лет не хотел; увидел великое освобождение в день обетов, подобное бегству от дамы Сфортуны; а теперь она так неожиданно настигла его из засады, повергла на землю, смеялась над его наивностью. Думал, избег меня? Тебе далеко не уйти. Гильермо страстно ненавидел ее, как, наверное, никогда в жизни. Эта ненависть была и в его черном и сухом взгляде, который он поднял на Марко; бедный юноша, красный и смятенный, встретил его глаза своими — и моментально осунулся, принимая ярость на свой счет.
Но что мог поделать Гильермо, задыхающийся в тесной клетке, если обнаружил себя в той же ловушке, если слова бедного мальчика, принесшего ему свою боль, отозвались в нем невиданной силы искушением? Не искушением плоти — о том и речи не шло: но вот, перед ним сидел совсем молодой, хороший, чистый и приятный ему человек, отдавая ему над собою полную власть и теперь покорно ожидающий, даже страждущий, чтобы он, Гильермо, взял поводья!
Да кто он такой, этот чертов парень, чертов пидор, чтобы перекладывать на него эту ответственность? Разве не мог молчать, быть мужчиной и разобраться самостоятельно, не впутывать того, кто, дерьмо святое, в этом не виноват! Разве мало он в жизни боролся с собой, разве не вышел наконец победителем, крепко и навсегда затворив себя для власти, и полностью — для власти подобного рода: карать и миловать!
Он сделал над собой усилие и поднял руку, чтобы похлопать собеседника по плечу. Даже заставил себя прикоснуться к нему — так арахнофоб прикасается к пауку, доказывая перед другими свою отвагу. Марко не мог не почувствовать этого отвращения; плечи его дрогнули и опустились, и на миг даже показалось, что он сейчас расплачется. Он ошибся. Джампаоло ошибся. Сам Марко ошибся — радикальнее всего за 25 лет жизни. А время уже не открутишь минут на пятнадцать назадё сказанное не сделаешь несказанным. Оставалось в тупом отчаянии сидеть, упираясь в колени дрожащими локтями, и смотреть, как его любимейший человек, силясь взять себя в руки, яростно шагает взад-вперед по комнате. Гильермо еще старался сдерживаться, собрав остатки милосердия, не выказывать всего своего смятения и тоски; но хотя бы пара кругов была ему необходима, чтобы прогнать ощущение плена.
Стол, окно, стул с согнувшимся на нем Марко (безумно жалко его, но злость сильнее), стена с часами, ученические скамейки, опять стол. Девять широких шагов, чтобы обойти всю маленькую аудиторию для семинаров. За окном монастырский колокол ударил трижды, призывая тех, кто не занят учебой, на службу дневного часа. Гильермо затормозил на миг у окна, глубоко вдохнул, выдохнул, пытаясь глотками монастырского воздуха вперемешку с колоколом согнать с лица прихлынувшую краску. Потереть лицо не решился, чтобы еще сильнее не смущать юношу, бедного брата, пришедшего к нему… зачем, собственно, пришедшего?
Гильермо повернулся к нему, поискал, куда сесть. Занять снова учительское место за столом притом, что Марко горбился на табурете, было немыслимо; сесть рядом — тяжело, да и не на что. Пришлось так и остаться стоя, слегка нависая над ним, да Гильермо еще и руки скрестил — потому что некуда было их девать. Все, что он мог сейчас сделать хорошего, он постарался выказать голосом.
— Что же, Марко… Я… ценю вашу откровенность, — он подбирал слова с таким трудом, что приходилось выдавливать их по одному, заполняя паузу многозначительным молчанием, как во время чтения лекции, когда потерял нужный листок плана и с умным видом копаешься в папке, надеясь, что никто не поймет твоего замешательства. — Вы… сами решили прийти с этим… именно ко мне? А не, например… к исповеднику или… к врачу?
