Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
— Отлично, — сказал он, не глядя на меня.
— Я тоже так считаю. Однако остаются вопросы, которые мы еще не уладили.
Он долго молчал. Потом поднялся, будто уяснил, наконец, до какой степени невежливо говорить сидя с женщиной, которая стоит и которой сесть некуда. Поднялся, небрежным движением поправил галстук. Лицо его было непроницаемо. Он смотрел на меня так пристально, что я невольно поднесла руку ко лбу, откинула непослушный золотистый завиток, выбившийся из прически.
— Вы все так же красивы, — сказал он вдруг. — И впервые в жизни мне жаль, что вы так похожи на мою мать.
Я резко спросила, прерывая его:
— Что мы будем делать с детьми?
— Что? Они останутся здесь.
— Это я поняла, — сказала я раздраженно. — Я имела в виду: когда я смогу навещать их?
Заложив руки за спину, он подошел ко мне. Он был такой высокий, что мне теперь приходилось смотреть на него снизу вверх, и это разозлило меня.
— Надеюсь, вы не столь бесчестны, чтобы нарушить слово, данное отцу? — спросила я язвительно.
— Не столь бесчестен? То есть бесчестен, но не столь? Смелое заявление. Смелое и необычное.
Закусив губу, я смотрела на него с неприязнью. Мне даже показалось, что у него сейчас приступ головной боли, и именно это заставляет его мучить меня. Все можно было предполагать.
— Вы, сударыня, можете видеть детей, когда пожелаете. Все зависит от того, как часто вы сможете сюда приезжать.
У меня словно гора свалилась с плеч. Я шумно вздохнула, чувствуя огромное облегчение.
— Похоже, я вас обрадовал, — сказал он сухо. — Черт возьми, меньше всего я хотел бы доставлять вам радость.
Я едва слышно выговорила:
— Мне жаль вас.
— Вы сегодня проявляете оригинальность. Вы уже во второй раз говорите мне такое, что я никак не ожидал услышать.
— И все же мне жаль вас. Вы слишком много сил тратите на ненависть. Куда проще было бы подружиться со мной.
— М-да, — сказал он непонятным тоном. — Вы предлагаете мне такое, что я просто теряюсь.
— Это самое приятное, что я могу предложить. Между нами все кончено, Александр, мы выяснили отношения, мы разделались друг с другом, и теперь совершенно незачем друг друга ненавидеть. У нас есть Филипп, так давайте хоть ради него сохранять дружеские отношения.
— Между нами наблюдается удивительное совпадение мнений. Я думал то же самое, когда принял решение вернуть Филиппу мать.
Помолчав, он спросил негромко, но яростно:
— Почему же, черт возьми, если между нами все кончено, вы так упорно мешаете мне получить развод?
Я вздрогнула, у меня побелели даже губы.
— Мешаю? Да вы просто не в себе. Я подписала все бумаги, которые предложил мне монсеньор д’Авио!
— И, однако, два дня назад он прислал мне сообщение о том, что прошение мое отклонено.
После короткой паузы он напряженным голосом спросил:
— Чем это объяснить?
— Не моя вина в том, что епископ отказал вам, — сказала я холодно. — Кроме того, мне кажется, что ваш отец не одобрил бы того, чего вы добивались.
Скрипнув зубами, он спросил, окинув меня холодным взглядом:
— Послушайте, сударыня, а вы часом не думаете, что сможете сюда вернуться? Я подозреваю, что все интриги вокруг епископа вы строили, преследуя именно эту цель!
— А вы не хотите, чтобы я вернулась? — спросила я дерзко.
— Боже праведный! — Он рассмеялся. — Сударыня, для вас же самой это было бы небезопасно, ибо бывают моменты, такие, как, например, сейчас, когда мне хочется изуродовать это ваше прекрасное лицо, лишь бы оно не напоминало мне о том, что было! Черт подери, для вас самой это было бы хлопотно.
Его тон к концу фразы стал просто зловещим. Он грозил мне, и это была не шутка. Мурашки пробежали у меня по спине.
— Да, — произнес он более спокойно, — я ничего не забыл.
— Я тоже.
Мой голос прозвучал очень громко. Я сказала с яростью:
— Я тоже ничего не забыла — ни того, как вы ударили меня, ни того, как выгнали из дома в одной рубашке, ни того, с какой легкостью я могла бы умереть от всего этого, если бы не Констанс.
— В одной рубашке? — переспросил он задумчиво.
— Да, и почти босиком. Это не считая того, как вы меня мучили до этого.
Насмешливо глядя на меня, он спросил:
— А зачем, позвольте узнать, вы ушли в одной рубашке? Чтобы убедительнее разыграть мученицу перед мадам де Лораге?
— Черт возьми, да ведь вы сами не позволили мне одеться! — вскричала я, пораженная таким лицемерием, и кулаки у меня невольно сжались.
— Я?
Он покачал головой.
— Вы что-то выдумываете. Зачем мне было выгонять вас в одной рубашке, если уже на следующий день вы получили весь свой гардероб?
— Вы можете говорить что угодно, — сказала я с отвращением, — но было так, как говорю я, и Гариб не посмел бы всего этого сделать, если бы вы ему не приказали. Вы хотели убить меня, и этого я никогда не забуду. И Эжени не забуду, и эту англичанку, и детей!
Медленным тоном, он с насмешкой произнес:
— Похоже, я из жертвы превратился в кровожадного преступника. А ведь все гораздо проще, сударыня.
— Проще — для вас, потому что вы сидели дома и здесь изобретали способы, как бы посильнее уязвить беззащитную женщину, у которой нет ни денег, ни шуанов.
— Эта беззащитная женщина нанесла мне удар более точный, чем любой опытный дуэлянт. Я слишком любил вас и слишком вам верил. В этом вся причина.
Я безразлично произнесла:
— Надеюсь, по мере уменьшения вашей любви уменьшатся и кары, которые обрушиваются на мою голову.
— Не надейтесь. Если епископ Дольский приедет в мае в Бретань, он, возможно, иначе посмотрит на дело о разводе.
9
Весной 1799 года в Бретань и Вандею снова пришла война.
Шуанерия, затихшая было в продолжение трех последних лет, снова вспыхнула, и шуаны не ограничивались теперь лишь нападением на дилижансы. Само число повстанцев невероятным образом увеличилось раза в три; летучие отряды синих испарились, республиканцы боялись даже показываться на дорогах и спасались за стенами городов, где их защищали гарнизоны. Жители деревень, ферм, хуторов, усадеб надели белые кокарды; исчезла всякая власть, кроме власти роялистских предводителей, назначенных Людовиком XVIII из Митавы. Главным человеком в Бретани стал Кадудаль. Снова заговорили о десанте эмигрантов из Англии; английские корабли выбрасывали на бретонский берег оружие и тюки с фальшивыми ассигнатами, предназначенными для того, чтобы вызвать финансовый хаос в Республике.
Положение режима было очень сложным. С тех пор как в декабре прошлого года Англия, Неаполь и Россия вступили в новую коалицию, каждый день можно было ожидать, что начнется новая война за Италию. Австрия разрешила русским войскам пройти по своей территории. Ссылаясь на это, Директория объявила этим странам войну.
Объединенная русская и австрийская армия под командованием Суворова выступила в поход и 26 апреля в сражении на реке Адда нанесла поражение французской армии генерала Моро, на следующий день вступила в Милан, а позже захватила всю Ломбардию. Стремительным маршем продвигаясь с востока на запад Италии, Суворов отбрасывал откатывавшиеся под его ударами французские войска. В конце мая союзные армии вступили в Турин, овладели Касале и Валенцой. Чуть позже в сражении на реке Треббиа Суворов разбил армию Макдональда.
Все, что завоевал Бонапарт в 1796 году, было потеряно в два-три месяца. Хотя правительственная печать скрывала истинное положение дела и даже сообщала какие-то мифические сведения о том, что русско-австрийская армия окружена войсками французов, роялисты получили правдивую информацию из Англии, и отныне повстанцы воевали под единым девизом: помочь Суворову! Суворов, даром что был иностранец, нес сюда то, что все здесь так страстно желали увидеть: реставрацию монархии, изменение узурпаторского режима, возвращение законного государя на престол. А поскольку республиканские войска отступали на всех фронтах, такая перспектива сейчас не казалась фантастической.
Я, впрочем, была так занята своими собственными проблемами, что внимания на это почти не обращала, тем более что шуаны и их война ничем мне грозить не могли. Все требовало моей заботы — и дети, и Сент-Элуа, и даже работы в поле.
Я продала все драгоценности до единой, подаренные мне Александром, за исключением обручального кольца, и это дало мне возможность продолжить отстройку Сент-Элуа. По крайней мере, летом работы не остановятся. На все остальное денег уже не было, на мебель и обстановку — тоже. Но пока некогда было думать о мебели. В Сент-Элуа кипела работа, здесь трудились каменщики, кровельщики, столяры — всего двадцать человек, не считая батраков, которые могли работать, лишь следуя чьим-то указаниям, и никакого ремесла толком не знали. Подоткнув юбку до колен, засучив рукава, я бегала из одного конца стройки в другой, покрикивала, отдавала приказания, помогала, делала все, что было в моих силах, и мои щиколотки всегда теперь были забрызганы известкой.
